Беломорье

— Вчера арестовали Ильича, — сквозь свист и завывание ветра слышит Туляков сдавленный шепот Бабушкина. — Не ходи сегодня ко мне, может, уже за всеми нами слежка ведется. Зайди к Шелгунову, он тебе даст тетрадь… Опасается, что ее вдруг жандармы захватят. Ты-то в «стариках» еще не числишься.

И вот в руках Тулякова размноженная гектографом рукопись, о которой повсюду говорят так много и почти всегда шепотом, с оглядкой, зная, как рьяно охотятся за ней жандармы.

Свищет кругом ветер и неистово треплет края листков рукописи, которую он, Туляков, бережно прижимает к груди. Вдруг откуда-то на громадном вороном коне появляется и прямо на него мчится околоточный, размахивая шашкой.

— Отдай! — рычит он. — Зарублю!

— Не отдам, пока жив! — выкрикивает Туляков, каблуком выковыривает из вымощенной улицы булыжник и с размаху бросает его в голову полицейского…

Острая боль, словно огонь, опалила Тулякова… Он раскрыл глаза, не понимая, что за люди стоят перед ним…

— Уж и воевать начал, Григорий Михалыч. Ладил Мишка тебя будить, да я не дал. Вижу: человек с кем-то войну ведет.

Туляков опустил с кровати ноги, потирая сильно ушибленный локоть.

— Обуховская оборона снилась… Тогда я первое боевое крещение получил.

— Бери, Мишка, один мешок и неси в лодку, — приказал старик парню. — Другой Григорий Михалыч сам стащит. По моим силам и ящика хватит.

Когда парень вышел, старик сказал:

— Будет тебе натужно, так вертайся скорей назад. Я тебе такую избушку в лесу отведу, что начальникам век не сыскать… Сам тебя прокормлю и уберегу!

Столько было любви и заботы в словах старика, что Туляков с трудом сдержался, чтобы по-сыновиему не расцеловать его, но не положено к староверу прикасаться губами.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо.

— И тебе за все спасибо, справедливый человек, — торжественным тоном ответил Михеевич. — Если и товарищи у тебя такие же, справедливую жизнь устроите бедным людям! — И, помолчав немного, проговорил упавшим голосом: — Сядем перед дорогой. Чай, много годков под одной кровлей сиживали!

Они присели, по русскому обычаю, а потом Туляков молча сжал его сухонькие ладони. Так они простояли с минуту, глядя друг на друга, зная, что больше им не встретиться.

Туляков торопливо взвалил на спину мешок с книгами, старик взял в руки «сейф», а на спину кинул полупустой заплечный мешок, и оба вышли из домика. До самого берега шли молча, словно уже нечего было сказать на прощание.

У лодки стоял Мишка. На середину лодки поместили зеленый сундучок парня, два мешка с книгами и заплечный мешок Тулякова, а под кормовое сидение уложили большущий берестяной кошель с едой, чайник и небольшой котел. Мешки с книгами старик старательно укутал на случай дождя парусиной. Туляков уселся на корму, старик оттолкнул лодку, и она рывком скользнула от берега.

Савелий Михеевич почему-то по-карельски стал торопливо наставлять Мишку, как плыть.

— Муйстан, муйстан, ведь сиэ санойт…[16]

«Как много хорошего может сделать даже один человек, и как много иной раз зависит от него!» — думал Туляков, не отрывая глаз от берега, где белела рубаха старика и высилась громадная ель.

Провожая, Савелий Михеевич наказывал держаться левого берега: «Потеряете его — тогда и вовек не выбраться». Половину пути — около сотни верст — помогало быстрое течение. Вешние воды еще не спали, и не надо было грести, приходилось лишь все время внимательно следить, чтобы с размаху не удариться о какое-нибудь препятствие.

Весной, пока держится паводок, вода бывает до того жгуче холодной, что обжигает кожу. И надо иметь большое самообладание, чтобы войти в нее по пояс и на ощупь определить, что именно не пускает лодку. Когда в первый раз приключилась беда, Мишка, боязливо подергивая плечами, долго копался шестом, безуспешно пытаясь вытолкнуть лодку из скрытой под водою развилины сосны. Туляков решил проучить парня. За его спиной он тихо разделся и, крякнув, скользнул в ледяную воду.

— Михалыч! — испугался Мишка. — Да я бы сам?!

Стиснув зубы, Туляков нашел прочную точку опоры и, раскачав лодку, дернул ее назад и в сторону. Бурная струя подхватила облегченное суденышко, и Туляков едва успел подпрыгнуть, чтобы навалиться на корму. Словно в отместку, сосновый сук до крови ободрал ему колено. Лязгая зубами, Туляков молча обтер ватником багровые ноги; а затем, не торопясь, стал одеваться, искоса наблюдая за спутником: «Ну, Мишка, теперь ты не станешь валандаться».

Действительно, когда лодка вновь наскочила на корягу, Мишка готов был хоть в одежде броситься в воду. Мысль, что Григорий Михайлович снова полезет в воду, была парню страшнее, чем самый лютый холод.

После проклятого речного пути, на котором десятки раз нависала угроза опрокинуться и погубить не только книги, но, пожалуй, и самих себя, какой радостной передышкой оказалось гладкое, как кусок стекла, небольшое озеро.

Невдалеке от ярко-зеленого луга темнела путевая избушка. Верстах в тридцати к востоку от границы Финляндии находилась группа карельских селений, и зимой здесь проходил зимник.

— Как хошь, Михалыч, а тут ночуем, — с отчаянной решительностью заявил Мишка.

Пришлось не только заночевать, но и прожить в избушке двое суток. Ночью ударил дождь и, словно это была осень, а не весна, лил не только все утро, но и весь день. Туляков и Мишка, лежа в избушке, смотрели в открытую дверь, как по небу, затянутому серой пеленой, низко-низко тянулись сизые тучи. Словно в погоне за кем-то, торопливым строем неслись они одна за другой. Казалось, их бегу не будет конца…

Тулякова мучили опасения, что он опоздает и не застанет связного. Нервничал и Мишка. Он также торопился добраться до Ковды. Но дождь лил и лил, и нельзя было тронуться дальше.

— Ума не приложу, как ты будешь возвращаться? — сказал Мишке Туляков. — Вверх по течению плыть…

— Да какой дурак это будет делать? — оторопело взглянул на него Мишка. — Поди, и до осени назад не доберешься. Вот доставлю тебя до Ковды и тотчас к Дуняхе заявлюсь. Тут уж дело тестюшки — при себе ли оставить аль как? На всякий случай Савелий Михеич сам свидетельство из волости мне выправил, могу на завод податься. Парии тайком бегут, без отпускного свидетельства, и когда на завод прибиваются — конторщика смазывают, а я теперь ровно господин большой. «Свидетельство?» — спросит начальник, а я ему в ответ: «Пожалте, берите в свое удовольствие…»

— А как же лодка?

Парень махнул рукой.

— Лето-то велико, чай, не одну лодку сработать можно, а для такого человека и десятка отдать не жаль! Савелий Михеич тебе и дома бы не пожалел. И звал-то он тебя не иначе как справедливый человек.

Томительно пережидать ненастье в лесной избушке, зная, что впереди предстоит борьба, что на Невской и Нарвской заставах, на Выборгской стороне и на Охте партия собирает силы для решительного боя с врагом.

Глядя на унылое, словно залитое солнцем озеро и ползущие над ним рваные и кудластые, будто из грязной пены, тучи, Туляков вспомнил Невскую заставу.

Много рассказал он своему спутнику о занятиях в воскресной школе за Невской заставой, о задачах революционных кружков, куда тянулись те, кто хотел избавиться от жалкого прозябания, кто не боялся борьбы.

Было о чем вспомнить Туликову, было что послушать Мишке… Не раз путники принимались подсчитывать — сколько же дней они в пути. Десятки препятствий спутали в памяти числа. Мешали также белые ночи. Ведь только два-три часа длилась ночь в начале июня, совсем светлая, как день.

Изменчива погода на севере! В дождливую погоду камни, мхи, вода казались бесцветными и унылыми. Но стоило перемениться ветру и рассеять покорные ему тучи, как небо, очистившись от облачной мути, заголубело такими нежными оттенками лазури, каких никогда не бывает на юге.

Вскоре выглянуло солнце, и тогда все, что казалось в дождь блеклым, вдруг засверкало неописуемым многоцветьем. Даже камни, покрытые лишайниками, и те запестрели на удивление красивой окраской. «Разве можно называть север угрюмым и скучным?» — думал Туляков, собираясь в путь.

16

Помню, помню, ведь ты говорил…