Беломорье

— Да, есть о чем поговорить, — сказал наконец Никандрыч, протирая краем рубахи очки.

Никто не откликнулся. Все были захвачены думами о своем, затаенном и выстраданном…

Как всегда, из сторожки вышли далеко за полночь. И на этот раз Федин возвращался вместе с Васей и дочерью пилостава, вполголоса отвечая на их вопросы. Его забавляло их детское удивление тому, что он «все знает». Вместе с тем он радовался, замечая, как ширится круг их интересов. «Славные ребятки, — думал он, глядя на них, — из таких-то и вырастают незаметные герои».

Едва Федин со спутниками поднялся с речного льда на заводскую улицу, как сзади послышался звон бубенцов.

— Исправницкая тройка гремит… Ночь ведь! Быть заварухе, — настороженно глядя на Федина, проговорил Вася.

— Зайду-ка я лучше домой, — грустно улыбнулся Федин, — а то вдруг ко мне пожалуют.

Парень с девушкой вернулись на берег.

Тройка, лихо взлетев на берег, остановилась у заводской конторы. Размахивая руками, ямщик побежал к дому управляющего. Из кибитки вылез исправник. В доме зажгли лампу, затем другую, и вскоре на улицу вышел сам старик.

— Опять напасть какая-то? — хриплым со сна голосом спросил он исправника.

— Иначе бы ночью не прискакал. Пошли в контору.

Василий переглянулся с Надей. Не говоря ни слова, она куда-то побежала, а Васька залез в сарай с дровами.

— Вы политических ссыльных на работу берете? — спросил исправник, освещая лестницу электрическим фонарем.

— Только одного, да и то статистиком.

— Покорнейше благодарю! Я узнал об атом сегодня из письма Агафелова. Он связывает исчезновение биржевого мастера с пребыванием здесь ссыльного. Тот по его приказу вел наблюдения за рабочими, и, видимо, кто-то пронюхал об этом.

— Статистик едва на ногах держится, где ему…

— Боевую дружину и умирающий организует! — сквозь зубы процедил исправник.

Когда они вошли в кабинет управляющего, фон-Бреверн сбросил на диван шинель. Сутулясь, управляющий подошел к шкафу и вынул личное дело Федина.

— Ему повсюду разрешено жить. Читайте сами, — глухо проговорил старик. — Повторяю: человек едва на ногах держится, чахотка…

Щуря глаза, исправник прочитал справку земства и свидетельство из Архангельска.

— Каждый отвечает за свой участок. Я волен выслать из уезда любого, кто покажется мне подозрительным. Пошлите сторожа за Фединым, чтоб немедленно шел сюда.

Вскоре без стука открылась дверь, и в кабинет пролез сторож, за ним вошел Федин.

Исправник молча показал ему на стул. Федин сел, внимательно рассматривая полицейского.

— Догадываетесь, зачем вызвал? — спросил фон-Бреверн, барабаня пальцами по столу.

— Пока нет.

— По обвинению в политическом убийстве биржевого мастера! Уже есть данные.

— Никаких данных нет, — спокойно ответил Федин. — Во-первых, не доказано, что он убит, во-вторых, нет никаких улик против меня.

— Я арестую вас.

Федин молча пожал плечами.

— Опять заваруха на заводе пойдет, — возмутился управляющий. — Опять работа сорвется, а кому отвечать? Агафелову любо с меня ответ спрашивать…

— Это меня, милейший, не касается, — раздраженно отмахнулся от него исправник. — У каждого свое дело…

— А я свидетельствую, что господин Федин до позднего вечера в конторе занимался, а биржевой мастер прямо от меня в Сороку ушел. Вы сами в протоколе записали показания рабочих. Я свидетельствую, — и старик, как на присяге, поднял руку.

Это было неправдой. Федин весь вечер просидел у себя дома, но старик боялся, что арест политика нарушит работу на заводе.

— Это заявление существеннее первого. — В раздумье исправник вынул сигару и, выплюнув откушенный кончик, закурил ее.

Расхаживая по кабинету и дымя сигарой, он с любопытством посматривал на Федина, которого из-за дыма охватил приступ мучительного кашля. Остановившись перед Фединым, исправник осторожно сбросил в пепельницу столбик серого пепла.

— В конце концов я ротмистр, а не бурбон, — вполголоса заявил он. — Мурыжить вас не стану, вы и так на ладан дышите. Даю срок, чтобы в двадцать четыре часа в моем уезде вас не было. Иначе не взыщите, прямо по этапу отправлю в Архангельск «на предмет выяснения», как пишется в сопроводительной. Можете идти.

Федин встал.

— Жалея вас, — остановил его исправник, — даю полезный совет — отправляйтесь на родину, к папаше и мамаше. Сейчас такое время, что вам легко влипнуть в новую переделку.

Выйдя из конторы, Федин задумчиво побрел к дому, не замечая, что позади кто-то идет.

— Кирилл Афанасьич, — не выдержал, наконец, Вася. — Что случилось?

— Высылают меня. В двадцать четыре часа должен выехать из Сороки, — не удивляясь неожиданному появлению парня, вздохнул Федин. — Поеду на родину.

— В учительской свет, зайдем к Власову? — И, не спрашивая согласия, Вася взял Федина под руку и повел к школе. Едва они переступили порог комнаты, как парень бросился к пилоставу…

Утром Федину выдали расчет, в обеденный перерыв Иван Никандрович принес откуда-то добытые тридцать рублей и договорился, что Федин доедет до Сухого Наволока и там подождет его и Власова.

Поздно ночью в Сухом Наволоке они расстались.

Прислушиваясь к скрипу полозьев своих саней, Федин не радовался возвращению домой. Было жаль расставаться с людьми, к которым за два месяца сильно привязался. Тяготило и то, что он не успел создать на заводе революционную организацию.

Вскоре после отъезда Федина заболела Верунька.

У нее поднялась температура, и девочка, обычно ласковая и спокойная, начала капризничать и хныкать, жалуясь на боль не то в груди, не то в горле. Вскоре она перестала есть и просила лишь холодного молока.

На беду, врач зачем-то уехал в Архангельск, а фельдшер на радостях запьянствовал. Вначале Двинскому казалось, что у ребенка корь, но на третьи сутки Верунька начала хрипеть.

Александр Александрович попытался по телефону вызвать фельдшера, проживавшего в Сороке, но через час пришел ответ, что фельдшер может приехать только на следующий день. Когда Двинской вернулся с почты домой, он увидел у кровати ребенка рядом с женой и тещей старуху-знахарку. Его приход явно помешал. Обе старухи, насупившись, отвернулись, а Софья торопливо проговорила:

— Поди, поди, Александр, я пол зачну мыть, мешать будешь…

— Ты тут что-то неладное задумала… — начал было Двинской. — От бабьих затей…

— А уж дозвольте, Лександр Лександрыч, нам самим знать, — вмешалась теща. — Чай, не одно дите у меня рожено и в хорошие люди выведено! Знаем и без вас, как поступить!

Тещу Двинской не любил и спорить с ней не хотел. Хлопнув дверью, он ушел в музей. Попытался заняться определением видов собранной им коллекции мхов, но не мог сосредоточиться. Не лучше пошло дело и с обработкой цифровых данных, полученных во время поездки. Он попробовал прочитать свою незаконченную статью, но вскоре поймал себя на том, что уже третий раз перечитывает один и тот же абзац. Мысль о ребенке не давала покоя, и только сейчас он понял, что совершил глупость, оставя Веруньку в руках знахарки.

Торопливо подходя к дому, Двинской увидел, что из раскрытой двери бани вырвалось на морозный воздух густое облако пара. Из бани вышла Софья с закутанным ребенком на руках, за ней — теща с медным тазом и, наконец, знахарка. В руках у нее была закрытая корзинка, откуда раздавался визг щенка.

Словно кто-то сжал сердце Двинского… Он даже застонал от отчаяния, поняв, что Веруньку «лечили». По своим записям о народной медицине в Сумском Посаде он знал, что существует такой обычай: в старательно натопленной бане знахарка, не щадя себя, наддавала пару, потом, раздев ребенка и положив его в медный таз, нашептывала «тайные слова» и терла щенячьей головой о голову ребенка, грудь о грудь, руки о лапы, чтобы болезнь перешла на щенка, которого полагалось закопать или утонить, а вместе с ним и перешедшую на него болезнь…