Беломорье

Больше всего хотелось ему нагнать свою артель, удальцом пролететь сквозь расступившийся строй земляков и по-хозяйски (как это делает Федотов) крикнуть: «С богом, братцы!»

Прошло немного времени, и он догнал своих батраков. Поморы шли веками выработанной походкой, выставив вперед плечи и слегка покачивая головой в такт ходьбе. Позади них поскрипывали саночки с грузом.

— Береги-ись! — еще саженей двадцать не доезжая до них, заорал Егорка.

Торопливо подались богдановцы на край дороги. По привычке стаскивали шапки — проезжал хозяин!

Егорка еще пуще разогнал коня и вихрем пронесся мимо, выкрикнув приготовленное приветствие.

Пропустив хозяина, поморы вышли на середину наезженной дороги и снова, покачиваясь в ритм шага, потянулись гуськом вслед уносящимся позолоченным лукьяновским саням.

— Эх, и несется же, — заметил один из ватаги, поворачивая голову к идущему позади помору. — Любил покойничек на коне ездить… И не чуял старик, что для Егорки забаву готовит! Как дело-то обернулось!

Но в этих словах не чувствовалось зависти к счастью Егорки. Покрутчики помнили, что хозяин не поскупился дать в счет забора лишнюю пятерку или десятку. И за это они были благодарны ему, ведь по милости Егорки в семье остались кое-какие деньжата про запас.

Долог путь в Сороку для пешего, но коротким был для того, кто ехал на лукьяновском коне. Однако в Сороке Егорку постигло разочарование. Александр Иванович за день до его приезда отправился на юг. Дня через три, не останавливаясь в Сороке, он должен был задержаться в соседнем селе Шуерецком. Егорке не было смысла возвращаться домой, и, пораздумав, он решил дождаться скупщика в Шуерецком.

Лихо подкатил Егорка к двухэтажному дому, где постоянно останавливался Александр Иванович. Хозяева приняли Егорку с честью. И хотя горниц Александра Ивановича ему не отдали, но впустили молодого богача в соседнюю, быстро натопленную боковушку.

Слух о приезде Егорки тотчас прошел по селу. Нашлись люди, рассчитывавшие вступить в дружбу с Егором Богдановичем. Один за другим сходились к нему в боковушку почтенные хозяева, и потому не один раз подросткам пришлось бегать в лавочку за угощением. Не пожалел мошны Егорка, зная, что этим купит уважение новых своих приятелей.

Поздно вечером опьяневший от выпитого Егорка улегся на мягкую перину. Полотняная простыня приятно холодила ему тело, старательно взбитая перина упруго подпирала бока. Вспомнилась ночевка в этом же селе год назад. Лечь пришлось на холодный пол и укутаться своей же «лопотиной», которой не хватало на то, чтобы одновременно закрыть и плечи и ноги. Только год прошел, а он уже на всю жизнь обеспечил себе сон на пуховике…

Проснулся Ёгорка поздно. Делать было нечего, и он долго валялся в кровати, покуривая толстую папиросу, думая то о предстоящем разговоре с Александром Ивановичем, то о поездке в Кемь, чтобы накупить краски и летом покрыть ею парадную лестницу.

Вскоре в замочную скважину двери заглянул чей-то глаз.

— Дяденька Егор Богданыч, — звонким голосом крикнул подросток. — Вся ваша покрута у нас собравшись. Не продохнуть стало! К себе требуют!

Действительно, в кухне скучились его покрученники, усиленно дымившие кто трубкой, кто цигаркой. Все они раздраженно спорили. Егорка понял, что рыбаки чем-то недовольны и озлоблены.

— Что случилось, братцы? — еще с порога крикнул он.

При виде хозяина гул стих, рыбаки торопливо расступились, пропуская Егорку в красный угол к столу.

— Говори, Пахомыч. У тебя складней выйдет.

Не столько из слов старика, сколько из выкриков остальных поморов, Егорка понял, что в Шуерецком, когда покрута остановилась на ночлег, произошел спор между теми, кто исстари крутился у Лукьянова, и теми, кого Егорка вновь принял к себе из артелей других хозяев. Озлобление вызвал главным образом взятый от Федотова корщик, будто бы хотевший вводить какие-то свои «федотовские порядки». Те же, кто десятки лет крутился у Лукьянова, отстаивали свои, с детства привычные порядки. Разницы между порядками, по сути дела, не было никакой. Просто рыбакам хотелось быть в прежнем составе артелей, теперь нарушенном Егоркой из-за приема новых покрученников.

Растерянно смотрел Егорка на сердитые лица рыбаков, понимая, что на него злы не только вековечные лукьяновцы, но и вновь им покрученные.

Нелегко было сразу найти решение, выгодное для всех. Егорка задал поморам ряд незначащих вопросов.

Слушая пространные ответы рыбаков, он обдумывал, как бы расставить этих взбудораженных и озлобленных людей.

— Сказать по душе, — внезапно обрывая чью-то речь, начал Егорка и, подражая старику Федотову, сокрушенно покачал головой, — крепко огорчили своего хозеина! Полсотни не отмеряли, а уж какой шум промеж себя подняли! А как дальше дело пойдет, ведь более полгода вместях надо быть?

По выражению лиц слушавших его Егорка понял, что попал в правильный тон и говорит, как и положено говорить хозяину.

— Вот мое хозяйское решение, — как заправский хозяин, Егорка повернулся и размашисто перекрестился, кланяясь блестевшему медью и яркой эмалью кресту. Сидевшие, кто на лавке, кто прямо на полу, торопливо поднялись и тоже перекрестились, призывая бога в подсказчики правильного решения.

— Так вот мое хозяйское решение, — повернулся лицом к своей покруте Егорка. — Быть артелям по-старому, как при покойном Лукьянове.

— Правильно… Правильно, Егор Богданыч! Верно рассудил! — обрадованно заговорили лукьяновцы, в особенности те из них, кто вновь делался, как прежде, корщиками.

— Ну, так с богом, братцы. Святые отцы благословляют, — наставительно сказал Егорка, как этого требовал обычай. — А новой покруте остаться, особый буду разговор вести.

Лукьяновцы, довольные, что все вновь стало по-старому, как при прежнем хозяине, дружелюбно расстались с Егоркой. И по тому, как они жали его руку, Егорка понял, что, выйдя на улицу, они не один раз назовут его рассудительным и похвалят за башковитость.

Глядя на озадаченные лица оставшихся, Егорка сокрушенно подумал, что с этими ему будет не так просто вывернуться. Он нахватал из чужих артелей не рядовых покрученников, а корщиков, которых теперь в весельщики или в наживочники не поставишь.

— Что же мне теперь делать с вами, братцы! — растерянно произнес наконец Егорка и опять, по-федотовски, покачал головой. — В толк не возьму!

— На чем богу молились, хозеин, то нам и подавай, — проговорил бывший федотовский корщик.

— Не мы к тебе толкались, хозеин, сам нас к себе накрутил, — добавил другой, — а рядовыми нам не быть! Не за этим к тебе пошли!..

Прошло не меньше часа, пока договорились, что поскольку в лукьяновских амбарах на становище был нужный запас оборудования, вновь принятые образуют две артели. Все же двое корщиков превращались в рядовых, поэтому половина одного из хозяйских паев по каждой артели отходила покрутчикам, пониженным в рыбацком ранге.

Свое слово Егорка подкрепил тем, что трижды перекрестился, кланяясь кресту, а затем, сняв стоявший позади пего черный образ, вновь повторил свое обещание и поцеловал до неузнаваемости закопченную доску. Эта церемония была для поморов самой надежной гарантией. Успокоенные, новые покрученники так же дружелюбно, как лукьяновцы, расстались с Егоркой и вышли на улицу.

Вслед за ними вышел на крыльцо и Егорка. «Ловко хозяйничаю, — подумал он, — начал с того, что пай от себя отдал. Так хозяйничать стану, пожалуй, скоро и сам в покруту уйду!»

Он уже хотел шагнуть назад в сени, но увидел, что по улице идет, как всегда, широко размахивая руками, Васька Бобров.

— Васька! — радостно окликнул он парня. — Будто не ко мне идешь?

— Не к тебе, обратно на завод шел.

Они не виделись с того утра, когда вместе были в саввинской келье. Васька был в прежнем полушубке и в той же ушанке. Разглядывая его лицо, Егорка подумал, что оно чем-то изменилось. «Ловко завод его обломал, — подивился он, — смотрит, словно шилом насквозь протыкает!»