Беломорье

Но теперь такие выходки не волновали Егорку. В его руках была большая сила! Кроме дома, Лукьянов владел четверкой шнек с полным ловецким оборудованием и немалым запасом снастей в амбаре. Авдотья передала их Егорке, и тот пустил слух, что летом сам повезет весь улов в Архангельск. Узнав об этом, Сатинин, благостно ухмыляясь в бороду, без зова пожаловал к Егорке в гости.

— Ты, Егорушка, не вези сам рыбку в Архангельск, а, как покойный Осип Петрович, уступи ее мне, — после длительных разговоров о разных пустяках приступил к делу старик, — ведь большой-то партией подручнее. У меня суденышко свое и за отвоз фрахта мне платить не надо. Как думаешь, Егорушка?

— А почему бы тебе, Федор Кузьмич, перво-наперво не величать меня Егором Богдановичем? — вместо ответа дерзко спросил Егорка. — Чай, к покрутчикам ты в гости не хаживаешь?

Скупщик внимательно посмотрел на него и, покачивая головой, тихо прошелестел:

— Это верно, теперь ты уже Егор Богданович, а не Егорка! Прости, Христа ради, Егор Богданович, недогадливого старика.

— Егорка в лачуге жил, — радуясь такому признанию, усмехнулся молодой хозяин. — Чтобы память стереть, завтра же велю конуру разворотить!

И Егорка показал себя — он нанял рабочих впятеро больше, чем нужно было, и дал цену вдвое выше обычной, но зато в три-четыре раза быстрее была обита серая от времени громадина дома свежим тесом. В это же время замшелую дощатую крышу покрыли листами ослепительно блестевшего железа. В селе появился голубой двухэтажный дом, разу-

Крашенный ярко-зелеными наличниками и с словно высеребренной крышей. На угол прибили черную доску с крупной надписью золотом: «Дом Егора Богдановича Богданова». Теперь всякий знал, что Цыгана величают Егором Богдановичем, и язык земляка уже не поворачивался назвать старой кличкой владельца такого домины.

После развеселой масленицы для рядового помора наступала тяжелая пора. Редкий день теперь не упоминалась местная поговорка: «с голоду-холоду амбары трещат, а с наготы-босоты гридни[7] ломятся». Все чаще и чаще слышалась на улице испокон веков сложенная беднотою песня, распеваемая пьяными голосами:

Пройдет еще немного времени, и отовсюду по тысячеверстному древнему тракту Беломорья к далекой Коле потянутся пешие группы рыбаков, тащущих за собой саночки с поклажей.

Рыбацкую бедноту Беломорья из года в год закабалял стародавний обычай забора — получка у хозяина в счет будущего улова денег или продовольствия. Не вернув хозяину займа, рыбак не имел права уйти из его артели. Каждую осень, при дележе вырученной добычи, хозяин высчитывал из заработка покрученника его долг. Выдаваемого остатка многосемейному — плохо ли, хорошо ли — хватало только на три-четыре месяца. Еще не наступала весна, а уже нарастал забор, отрабатываемый последующим уловом. Из года в год тянулся обычай забора, благодаря чему промышленник обеспечивал себя одними и теми же рабочими руками.

У обшитого свежим тесом дома, по привычке все еще называемого лукьяновским, начал собираться народ. Покойный Лукьянов владел таким запасом ловецкого инвентаря, что Егорка мог кое-кого из хозяев оставить в этот год без ловцов.

Испытав на себе хозяйский гнет, Егорка не жалел давать взаймы наиболее опытным рыбакам. Один за другим переполошились хозяева, когда их лучшие рыбаки вдруг возвратили им долги, а сами начали крутиться в Егоркины ватаги. Рушился сговор — Егорка, как зубатка в океане, выхватывал у хозяев лучших корщиков, веселыциков и даже наиболее опытных на жив очников.

Месяц назад Егорка устроил гостьбу, чтобы отметить свой переезд в новый дом. Праздновать новоселье он замыслил лишь с богатеями, надеясь этим войти в их круг. Однако, кроме Мошева, кое-кого из его родни и предусмотрительного Сатинина, из хозяев никто не пошел к Цыгану. Запомнив обиду, Егорка начал «рвать» к себе из артелей своих обидчиков наиболее ценимых рыбаков.

В эти дни около дома Егорки царило оживление. Рыбаки входили и выходили, тут же под окнами сговаривались между собой и опять входили в дом. Детишки, отправляемые встревоженными хозяевами высмотреть, что делается у «окаянного разбойника», передавали, что «дяденька Цыган из карманов без счета деньги достает и в книжицу рыбаков записывает».

Промышленники знали, что старый Лукьянов за десятки лет накопил немало денег, которые всегда держал дома. Попробовали хозяева через своих жен воздействовать на Лукьяниху.

— Не мое это дело, не рабьего ума, — обидчиво поджимая губы, сухо отвечала она всем. — Егорушка не даст меня, вдову, в обиду… Башковитый он!

Решили хозяева собраться у Сатинина и в его доме договориться с Егоркой. Разузнав, в чем дело, Мошев тотчас отправился к зятю. Любо было дознавать гордому старику, что у его зятя богатеям пришлось просить сговору. Смеяться хотелось степенному Мошеву, глядя на перепуганного Федотова, когда тот жаловался:

— Подумай, Кузьма Степаныч, разбойник-то Егорка мово лучшего корщика закрутил! Разорить мое хозяйство хотит! Вот беда напала! Ты же тесть окаянному, а зять слухать должон тестя.

Старик застал Егорку переодевающимся в рубаху из атласа.

— Чего канареем таким рядишься, не на беседу, чай, ладишь, — строго заметил тесть. — Скидывай, скидывай! Сатинину с Федотовым твой форс нестрашон.

Егорка послушно стал снимать неуместный наряд.

— Вот что, Егорка, — любуясь мускулистой грудью и литыми плечами зятя, заговорил Мошев, — будут хозяева с тобой сговариваться, ты иди на мировую с ними. Помни: с волками жить — по-волчьи выть! Не ссорься. Одному тебе всех не побороть! Ведь с ними век коротать суждено.

Егорка не прекословил, зная, что Кузьма Степанович лучше понимает, как надо поступать. Переодеваясь, он послушно обещал пойти на мировую с богатыми земляками.

Мошев нарочно пошел к Сатинину без Егорки. Осторожному старику не хотелось давать богатеям повод думать о каком-либо сговоре с зятем. Поэтому Егорка отправился один, пробиваясь сквозь бешено налетавшие вихри предвесенней пурги.

Снег, сдуваемый ветром с дороги и крыш, вихрем крутился по улице. Он забивался за шиворот и жгучими иглами колол кожу лица. Горбясь и втягивая голову в поднятый воротник, Егорка шел, чуть покачиваясь от порывов вьюги. От волнения он не чувствовал едкого холода, особенно больно леденившего лоб и щеки. Радостен был Егорке этот путь. Бушуй непогода еще сильнее, Егорка все равно не заметил бы уколов снега. Думал ли когда-нибудь он, что самые богатые хозяева селения соберутся, чтобы договариваться с подзаборником. Почему-то сейчас, в эту злую непогоду, припоминалась тихая лунная ночь, когда он впервые взглянул с помоста своей избенки на лукьяновский дом, как на собственный. И он, Егорка, добился своего! Хозяева собрались и ждут его прихода. «Запугалисъ, чуют мою силу!» — шептал Егорка, и вдруг такая вспыхнула к богачам стародавняя, въевшаяся в кровь батрацкая ненависть, что он выругался вслух.

Но войдя в дом Сатинина, Егорка вдруг почувствовал трепет покрученника перед хозяевами.

— Егорушка, — проговорил кто-то тихо, — родной мой!

Это была Феклушка, батрачка Сатинина. Глядя на нее, но думая совсем о другом, Егорка не узнал своей недавней зазнобы. Девушка поняла это по-своему.

— Собравшись все вверху, Егор Богданыч, — чуть слышно пролепетала она, — хозяин приказал оболотку[9] с вас принять.

7

Гридня — древнерусское слово, обозначающее комнату.

8

Грумант — старинное название Шпицбергена.

9

Оболотка — верхняя одежда (полушубок).