Беломорье

Холодея от страха, Егорка вошел в спальню, остро пахнувшую удушливой кислятиной.

— Не поехать ли за дохтуром, Петрович? — спросил он, не осмеливаясь взглянуть в искаженное от боли лицо старика.

— Ой! Ой! Ой! — стонал тот, визгливо вскрикивая. О-о-ой! Все нутро огнем огненным жжет… Ой, лихо! О-о-ой! Не могу! Не могу! Хо-о-осподи!

«Еще дать ему? Надежнее будет! — подумал Егорка. — Муки меньше примет!»

— Можешь ли глотать, хозяин?

— Ой! Лихо, лихо! — твердил старик, глядя непонимающими глазами на парня. — О-ой! Што же это такое?

Егорка вынул из коробочки одну пилюлю. Втиснув ее старику в зубы, стал вливать ему в рот жиденький чай, обливая бороду и грудь. Громко булькая, старик судорожно глотал.

— Пей, пей еще, легче будет! — шептал Егорка. И снова впихнул ему в рот новую пилюлю.

— Запрягу, хозяин, лошадь? Съезжу в Сороку за дохтуром.

Старик закивал головой.

— Езжай, езжай… Вот денег… сколько надо! Бери!..

Его рука потянулась под тюфяк, но, захваченный новым приступом боли, старик заметался на постели. Край рубахи от резких движений сбился на грудь, Егорка увидел острые ребра и точно выдолбленный живот. Забрав туго набитый бумажками, серебром и медью кошелек больного, Егорка спустился в конюшню. Сколько силы чувствовал он, по-хозяйски запрягая откормленного лукъяновского коня в обитые ковром базарные сани. Вспомнив о чем-то, он торопливо поднялся наверх. На теплой лежанке распласталась плачущая Авдотья, вздрагивая от стонов и криков старика. Но только Егорка подошел к ней, она тотчас пододвинулась к самой стенке печи, привычно обхватив его за тлею.

— Старик помрет, так ты головы не теряй, — сказал Егорка, стараясь не глядеть на Авдотью, — не вздумай причитать, а то сразу слетит с языка про себя да про меня! По закону тогда тебя лишат дома и всего добра… Будешь всю жизнь нищенкой мыкаться… Помрет он, так ты на печь забирайся, говори, что сердце обмирает…

— Егорушка! — прижалась к нему Авдотья. — Вот же горюшко какое, что ты на Настюшке женился. Вот бы мы зажили в свою волюшку… щастье како нам бы пало…

— Не помехой и теперь жена будет. Только себя сейчас береги. Смотри, не моги причитать, а то все ведь наружу выложишь. Молчи, рта не разевай. Слышь ты, — грозно шептал он. — Баб найми обмывать, а сама отлеживайся. Да смотри молчи!

— Слышу, Егорушка, слышу, — покорно ответила Лукьяниха и робко потянулась к нему, зная, как не любят он ее нежностей. — Молчать буду, Егорушка, и словечка не вымолвлю.

Развалясь в громадных санях, Егорка тихим шагом поехал в Сороку. Земский фельдшер, безнадежный забулдыга, обрадовавшись случаю гульнуть вдали от начальства, с радостью уселся в ковровые лукьяновские сани. Егорка не забыл захватить на заводе две четверти водки и полагающуюся к выпивке немудреную закуску.

К вечеру Осип Петрович Лукьянов на шестьдесят третьем году от роду в страшных мучениях покинул полную достатка жизнь.

Беспокойные дни потянулись для Егорки. Время казалось бесконечно долгим. Осовевший от пьянства фельдшер, которому Егорка не пожалел в эти дни обильной выпивки, узаконил смерть старика. Авдотья отмалчивалась, несмотря на все расспросы соседок, сделавшихся вдруг сердобольными. Хлопоты по обмыванию тела, обряжение покойника во все новое и еще ненадеванное, трехсуточное неумолчное чтение псалтыря выполнили с большим усердием нанятые старухи, ожидая себе за эти труды обильных наград от богатой землячки,

С той минуты, как Егорка привез из Сороки фельдшера, он ни разу не мог застать Авдотью одну. Все время около нее вертелись доброхоты: старухи, соседки и просто любопытствующие. Обычай раздачи части имущества умершего у многих вызывал особое желание находиться в доме вдовы. Старуха послушно отлеживалась на печи — «болела». Чтобы ускорить свой переезд в дом умершего, Егорка решил попугать Авдотью.

В ночь после похорон вдова позвала ночевать двух соседок, Мокеевну и Пахомовну. Через известный ему одному проход между простенками дома и конюшни Егорка пробрался в сени второго этажа и несколько раз стукнул в запертую дверь.

— Кто здеся? — послышался испуганный голос старой Мокеевны. — Заступница всеблагая! Быдто я ворота не трижды окрестила?

Егорка в ответ ударил кулаком еще несколько раз.

— Свят, свят, свят, господь Саваоф! — испуганно зачастила Пахомовна. — Исполнь небо и землю славой твоей!

«Не так еще старых дур всполошу! — решил Егорка. — Нагоню на них страху!»

Он начал тереться полушубком о дверь, и тотчас же в кухне послышались голоса женщин, выкрикивающих молитву.

«Не забирает старых… а ну-ко еще!» Не жалея кулаков, Егорка застучал в стенку и затем заблеял непонятным зверем. Старухи не выдержали и заорали во всю мочь.

Егорку охватило мальчишеское озорство и, забывая предосторожность, он схватил какую-то деревяшку и начал барабанить по стене и дверям.

Вопли женщин затихли, и это озадачило парня. «Може, со страху померли?» — Он прислушался — глухо стукнула дверь на другой половине. Женщины выбрались на улицу по другому ходу. Егорка сбежал вниз и выскочил на задворки, а ополоумевшие от страха женщины в это время гулко барабанили в окна соседних домов. Вскоре толпа наспех одетых соседей собралась около дома покойного. Авдотья, перебиваемая Мокеевной, рассказывала об адском рыке, от которого шевелилась дверь и колебался пол, о том, будто какое-то облако металось по горницам.

Утром привезенные из Сороки поп и псаломщик совершили длительное молебствие с водосвятием всего дома.

Как только ушел причт, к Авдотье зашел Егорка. Ему наперебой стали рассказывать о ночном страхе.

— А что, Авдотья Макаровна, — громко сказал он, — поди, жутко одной в такой домине жить? Впусти-ка ты мое семейство в постояльщики. Семья наша малая, тихая, грязи да хлопот не будет.

Авдотья почему-то смешалась и стыдливо потупилась. У Егорки подогнулись колени, он невольно присел на лавку… Одно ее слово — и весь план, почти уже осуществленный, погибнет! «Надо бы прежде договориться с Лукьянихой. — Егорка опустил голову. — Откажет… застыдится, побоится греха и откажет!» — Егорка судорожно проглотил слюну. Кое-кто из присутствующих баб сразу всполошился — кому бы не любо жить в такой домине?

— Коли хочешь, — быстро затараторила Андреевна, негодующе глядя на Егорку, — мы бы вместо Цыгана могли въехать… Мы бы тебе баню топили да воду…

Не глядя никому в глаза, Авдотья в ответ покачала головой.

— Уж прости, Андреевна, будто забыла, какой спор этим летом затеялся у нас? А мне, вдовушке, покой нужен! От Дарьюшки какую обиду увижу? Сама она всеми обижена… Хосподь с тобой, Егорушка, переходи! — и, как полагается в таких случаях вдове, она начала причитать: — Авось меня, вдову горькую, не обидите-е…

Егорка с переездом не медлил — все скудное барахлишко его хозяйства свободно разместилось на двух дровнях. В этот же день он с женой и матерью водворился в большом двухэтажном доме. После полуночи Егорка, выполняя обещание, шмыгнул на половину Авдотьи. Возвращаясь перед рассветом на свою половину, он с удовольствием ощупывал толстую пачку кредиток.

Вскоре Егорка получил на руки купчую, по которой вдова покойного продала Егору Богдановичу Богданову свой дом и участок земли под пристройками за пятьсот рублей. Согласно купчей за ней оставалось право пожизненного проживания в одной из половин второго этажа, которая до смерти оставалась в ее личной собственности.

По волости пошла молва, что Егорка купил лукьяновский дом на деньги тестя. Егорка не отнекивался, а Мошеву, не истратившему гроша на это дело, такие толки были лестными: «Вот, мол, Мошев своему зятю какую помощь оказал».

Несмотря на обогащение Егорки, отношение односельчан к нему почти не изменилось. Земляки упорно не хотели забывать ненавистное ему прозвище — Цыган. О нем помнила и беднота, из которой так внезапно выскочил Егорка, и те, кто не хотел признать парня равным себе. Еще не раз под его окнами слышались ехидные частушки: