Беломорье

— Идите, молодые… к тестю, — зашептала старуха, с трудом переводя дыхание. — Кличет… кличет! Немедля идите… Дайте только самой доплестись… во весь дух неслася! Ой, сердечушко-то колет!..

Дарья встала и, кланяясь на восток, начала шептать молитву. Наступило долгожданное «прощение».

Нарушая традиционный порядок, Мошева не сдержалась, преждевременно расцеловала плачущую от радости дочь и троекратно обнялась с зятем и Дарьей. Когда старуха отправилась домой, молодые принялись торопливо переодеваться в праздничные наряды.

По обычаю молодоженов, они вновь пошли но середине улицы, взяв друг друга за руки. Теперь их не волновали надоедливые вопросы: «Не прощаться ли идете, горемычные? Ну, дай-то бог милости, авось прощены будете! Уж сколько раз ходите-е!»

Следом за ними, на некотором расстоянии, потянулись любопытные бабы и ребятишки, чтобы посмотреть, войдут ли в дом погрешившие против родительской воли. Ворота у Мошева на этот раз были распахнуты настежь.

Молодые, войдя в избу, чинно остановились у самого порога и начали креститься на образа. Под божницей, на чистой домотканной дорожке, сумрачно смотря на вошедших, стоял Мошев. Около него переступала с ноги на ногу жена, напрасно силясь согнать с добродушного лица радостную улыбку.

Начался нудный обряд «прощения». Егорка отошел к печке и заложил руки за спину. Настя, дойдя до родителей, упала на колени. После продолжительных земных поклонов она сделала попытку обнять колени отца, но тот оттолкнул ее руки. Тогда Настя поднялась и снова встала на колени перед матерью, прижимаясь лбом к плетеной дорожке. Искоса глядя на злое лицо мужа, старуха со вздохом отстранила от себя протянутые руки дочери. Настя снова встала и перешла бить поклоны к отцу. Но, не получив от него прощения, опять повернулась к матери. Прошло не меньше получаса, а Мошеву не надоедало смотреть, как отбивает земные поклоны дочь… У Насти от усталости кружилась голова, но она знала, что пока хватит у нее силы двигаться, она должна вымаливать прощение и за себя, и за мужа.

Кто знает, сколько времени издевался бы над дочерью Мошев, но скрипнула дверь, и в горницу юркнула сватья, самый вредный язык во всем селе.

— Именинничков принесла тебе, Кузьма Степаныч, — ласково пропела она, торопливо обегая быстро мигающими глазами избу и на ощупь вынимая из корзинки принесенные имениннички — рыбники и белые пирожки с изюмом, — не обессудь, Кузьма Степаныч, не обессудь, христовый…

— Спаси, господи! — Мошев люто покосился на непрошенную гостью, которая — как он знал — обязательно разнесет по селу все, что видела, да еще приврет всякой небыли. — Благодарствую тебе, сватьюшка…

— Будто и не вовремя я пришла-то? — притворно огорчилась старуха. — Вот кручинушка… Видать, доченьке прощение даешь?

Мошев нагнулся, насколько позволяла тучность, молча поднял Настю и, троекратно поцеловав ее, толкнул к старухе.

— Зятюшко, пожалуйста, садись, — с усилием ворочая языком, пробормотал он. — Красный угол по тебе соскучился…

Поздно вечером у Егорки с тестем наедине произошел деловой разговор. Прежде всего старик отдал денежную часть приданого — десять красненьких кредиток, истрепанных и побуревших от времени. Мошеву всегда было жаль отдавать новенькие, хрустящие и ярко расцвеченные кредитные билеты. Кузьма Степанович был уверен, что Егорка, как «цыганское отродье», начнет выклянчивать прибавку. Однако он ошибся — зять веско, неторопливо и с чувством поблагодарил Мошева и, даже не пересчитав, положил тоненькую пачечку денег в карман пиджака. О прибавке даже не заикнулся. Такое поведение Егорки выбило тестя из душевного равновесия. Он считал, что за невестой из мошевского корня надо дать больше сотни, и поэтому, сам напрашиваясь на добавку, заговорил обиженно:

— Не хватит, Егорка, так и быть, четвертную прибавлю, не пожалею! Ты скажи! — и тотчас же поторопился добавить: — А больше, вот хоть зарежь меня на месте, не дам… не дам… не дам!

— Благодарствую, Кузьма Степаныч, по своим ты средствам, уж сам знаешь свой капитал.

— Ну-ну, от денег-то, дурак, не отказывайся, — старик чувствовал себя виноватым за обсчет. — Денежки-то когда излишни? Всегда они годятся! Я от прибавки четвертной не отказываюсь! На! На, бери! Бери их… Грешно мне, при бедности твоей, обсчитывать.

Поблагодарив тестя, Егорка положил радужную четвертную к десяткам. Если бы Мошев не был смущен тем, что чуть-чуть не обсчитал зятя, он подметил бы, что парень, побледнев, нервно покусывает губы.

Оба молчали, словно не решаясь нарушить тишину. Наконец Мошев вновь угрюмо взглянул на Егорку.

— Жрать ведь вам нечего? — сердито сопел подвыпивший Мошев. — Так чем по Мытневым меня позорить, перебирайтесь-ка оба в дом… Только, чтобы матка твоя у себя жила! Не впущу ее в свой честной дом, себе на страм.

Перейти к тестю в дом означало для Егорки — жить в тепле и в сытости, но быть батраком.

— А Федюшка, — осторожно напомнил зять, — станет хозяином, вот меня с Настей и выгонит… Куда мы тогда денемся?

Мошев молча кивнул головой. За Федюшкой было неотъемлемое право — после смерти отца прогнать из хозяйства свою сестру и ее мужа. При этом он мог ничего не выделять им, хотя бы те проработали в его доме не один десяток лет.

— Так чего же делать, зятюшка? — горестно усмехнулся Мошев. — Ужели на одной картошке ладишь с дочерью моей жизнь прожить? Неспривычна ей такая жизнь! Не вынесет она, горемычная. Рано, ох, рано зачахнет!..

— Помоги снасть да шнеку оборудовать. — Егорка едва шевелил обсохшими от волнения губами. — Заживу хозяином… помаленьку обстроюсь!

— Ишь ты! — у Мошева дрогнули густые пучки бровей. — Шестьсот рубликов велишь вывалить из кармана? Нот у меня таких лишних… Уж какие есть запасы, так тех пи в жизнь не потревожу на старости… Не хочется, на случай чего, за куском чужие пороги обивать. К своему куску привык! А может, об эту весну, как сорок лет назад, мои шнеки затонут? Как тогда новые заведу… Нет, не потревожу своих капиталов, как хошь!

У Егорки так заколотилось сердце, что шум в ушах заглушил слова тестя, — сейчас решалась судьба всей его жизни.

— Може, у Сатинина достанешь? Ведь крестный он тебе? Не откажет он Мошеву!

Тесть низко опустил белеющую сединой голову и, прежде чем ответить, долго молчал. Старику самому очень хотелось обеспечить жизнь единственной дочери.

— Да о деньгах я ни с кем разговору не вел… Даст ли?

— Даст! — убеждал Егорка, откидывая все время падающую на лоб прядь курчавых волос. — Вот увидишь — по твоему слову даст!

— Ну, приходи, что ль, завтра, — вздохнул старик, думая: «Неужели крестный Мошеву в таком деле откажет?» — Пойдем. Попробуем.

Тревожную ночь провел Егорка после этого разговора. Уснуть он не мог ни на минуту и много раз будил жену, чтобы робко, с незнаемым прежде суеверием, спросить полусонную женщину:

— Как сердце говорит тебе — даст ли Сатинин денег?

— Даст! — через силу шептала она. — Обязательно даст… — И, не в силах побороть сон, вновь засыпала.

— Настюшка, — измученный сомнениями, снова будил он жену, — ну, скажи же, как попу на духу говоришь, что сердце подсказывает? Даст ли Сатинин денег?..

Как бесконечно долго может тянуться ночь! И еще медленнее проходили утренние часы, пока Егорка дожидался полудня, чтобы идти к Мошеву.

Угостив Егорку чаем с домашней стряпней, сумрачно молчаливый тесть вышел с ним на улицу. Все село знало, что Мошевы простили молодых. К темным, кое-где тронутым узорами инея стеклам надолго прилипали белесые пятна лиц, следя, как именитый старик идет рядом, плечо в плечо, с безродным заугольником[6]. Иные, ради любопытства, выбегали даже на крыльцо и, зябко поводя на холоде плечами, долго смотрели вслед идущим, мучая себя догадками: «Куда ж это собрался Кузьма Степаныч с зятьком?»

6

Заугольник - незаконнорожденный.