Беломорье

— Хошь, чтоб я тебе зубы кулаком пересчитал! Може, это ты моих сухопайщиков на бунт натакал?

Он тяжело поднялся с кресла. Александр Иванович быстро повернулся и ускоренным шагом вышел на кухню. Там, держа чашку с замороженной клюквой, пожилая женщина почтительно рассматривала шубу неизвестного гостя.

Александр Иванович машинально надел ее и, волоча доху по полу, шагнул в полутемные сени.

— Ой, хозяин, — заговорила женщина, входя в спальню. — Гость-то какой богатый! Шуба на еноте, а воротник да шапка — бобровы!

Трифон хмуро по косился на нее, затем тяжело перегнулся к окну. Через двойные стекла был виден человек в богатейшей дохе, редкостной величины вороной конь и городские сани.

— Какой-то Лександра Иваныч, — начал он недовольно бурчать и вдруг, по-бабьи взвыв, схватил себя за голову. — » Лександрой Иванычем назвался, батюшки! Ой, старуха, погибли мы… Сам Лександра Иваныч к нам залетел! После Ремягиных, почитай, первейший человек в Поморье… Ой, горюшко нам пришло!

Александр Иванович был в житейских делах поопытней Двинского. Посадив в сани какого-то мальчонку, он подъехал к дому приходского священника. Он рассказал священнику, как принял его Трифон, и тут же добавил, что решил трифоновским сухопайщикам выдать забор, чтобы могли выкупиться от хозяина, и что сам он будет промышлять здесь, а Трифона — за противодействие постановлению правительства, а значит, и за ослушание самого царя — в кандалах в Сибири сгноит.

Под предлогом исповеди умирающего поп немедленно отправился к Трифону Артемьевичу, который уже напяливал сюртук, собираясь бежать к попу, чтобы вымолить себе прощение всесильного скупщика. Когда священник передал ему из слова в слово угрозы Александра Ивановича, провинившийся снова схватил себя за голову, а жена его, заголосив, повалилась на пол.

— Може-е-т! — простонал Трифон. — Он все может… У губернатора первейший дружок!

— Может, — убежденно подтвердил поп. — Благочинный говорил, что он в столице ко всем министрам вхож.

Круглые глаза лавочника совсем округлились, а губы так дрожали, что трудно было с ними сладить.

— Одевайся ты, старая кобылища, — через силу наконец прошептал он жене, — может, хоть ты вымолишь пощаду? Батюшка, задержи ты гостюшку!

Попик засеменил домой, чтоб задержать отъезд разгневанного гостя. Александр Иванович понял, у какого «умирающего» был хозяин. Его очень смешила эта игра. Он все время повторял, что надо ехать, а священник умильно отговаривал его, не подозревая, что гость и сам решил не уезжать отсюда, не обуздав самодура.

— Ехать, ехать, — громко и решительно повторял Александр Иванович.

Дверь из кухни отворилась, и на пороге показались Трифон Артемьевич в сюртуке и его жена, разна ряженная, как на свадьбу. Не входя в комнату, оба бухнулись на колени:

— Не вели казнить, вели слово вымолвить!

Попик молитвенно сложил ладони, навел на лицо постную мину, видимо, означавшую призыв к милосердию, и скромно удалился в спальню. Попадья сделала вид, что ничего не видит, ничего не слышит, и лишь зрачки ее, как мыши в клетке, судорожно метались от коленопреклоненной четы к почтенному гостю.

Хотя Александр Иванович никак не ожидал такой сцены, по все шло так, как ему нужно было. Едва удерживаясь от смеха, он с оскорбленным видом встал, подошел к окну и повернулся спиной к Трифону.

— С бунтовщиками, идущими против паря и его правительства, я не веду разговора, — величественно проговорил он.

— Батюшка, защити! — взвыл Трифон Артемьевич толкая в бок жену.

Та заголосила и стала отбивать земные поклоны:

— Не погуби, милостивец! Не погуби, милостивец! Не погуби-и…

Из спальни высунулась голова священника. Он помахал рукой старухе, тараторившей одни и те же слова. Трифон опять ткнул ее кулаком в бок, и она замолкла. Тогда служитель церкви елейно кротким голосом заверил гостя, что почтенная пара к исповеди ходит и являет пример истинно христианского образа жизни.

Полсотни рублей не пожалел бы Александр Иванович, если бы кто сфотографировал эту коленопреклоненную пару, одуревшую от страха.

— Дозвольте, почтеннейший, — не вытерпел священник, — подняться старикам с коленок?

— Батюшка, — удивился Александр Иванович, — да разве я их на колени ставил?

Толстяки не без труда поднялись, по Fie посмели ни сойти с места, ни сесть.

Немного потребовалось времени, чтобы с помощью догадливого священника Трифон Артемьевич сделался самым ревностным сторонником съезда. Великой милостью для него прозвучало согласие Александра Ивановича посетить через час его дом, куда надлежало собраться и всем хозяевам Кандалакши.

Вечером четыре владельца снастей поставили подписи на чистом листе бумаги. Однако в знак того, что провинившийся лавочник все же не получил полного прощения, Александр Иванович отказался у него ночевать и отлично выспался на поповских перинах.

Глава пятая

Недели две спустя вороной конь мчал Александра

Ивановича из Сороки в сторону Сумского Посада. На крутом повороте Воронок сшиб оглоблей какого-то пешехода. Александр Иванович остановил лошадь. Пострадавший был посажен в сани.

— Я тебя где-то видел? Ты по прозвищу Цыган? — чуть прищурясь, спросил его Александр Иванович.

Морщась от боли, Егорка утвердительно кивнул головой и сказал, что поручение выполнил.

— Помню, помню. Ты еще обнову нес? Ну как, удалось жениться на богатенькой?

Вскоре Александр Иванович узнал о горестной женитьбе Егорки на дочери Мошева.

— Значит, это ты мошевскую дочку самокруткой увел? Говорили мне, говорили. А денежки тю-тю? — добродушно посмеивался Александр Иванович, не без удовольствия глядя на красивого парня. — И Двинской не помог? Придется, пожалуй, мне вмешаться в это дело? Помолчи пока, авось что-нибудь да придумаю.

И Александр Иванович действительно придумал. На следующее утро Егорка пошел к Мытневу, с давних пор заклятому врагу Мошевых, и предложил взять Настю на работу. Богач держал работника и работницу, но чтобы взять в услужение дочь самого Мошева — не жаль было и денег… Егорка отказался от торопливо всучиваемого задатка и посулил на днях прислать жену. Мытнев не мог удержаться от похвальбы: мошевская дочь нанята им в казачихи! Тотчас его соседка — рыхлая Родионова, кума Мошевых — бегом бросилась к старику. Тот спокойно прихлебывал с блюдца дымящийся чай.

— Новая беда у тебя, Кузьма Степаныч, — забывая перекреститься и сделать поясной поклон образам, слезливо начала она еще с порога. — Подумать только! Настюшка-то в поденщину к Мытневу нанялась!

Красное лицо Мошева сразу посерело, с трудом собирая силы, он прошептал:

— Не пойму, чего говоришь? — и на лице его задрожали морщины. — Не пойму, кума…

— Говорю, мошевска доченька в поденщину к Мытневу поступает!

Блюдце выскользнуло из толстых пальцев и со звоном кусками разлетелось по полу.

— Ты не смейся, бога ради, Лукерья Федоровна, — бормотал старик, лязгая зубами, — разве не в ладах мы с тобою всю жизнь…

— Оттого-то и прибежала, себя не жалеючи, — простонала старуха, опускаясь на стул, — ноги от пережитого еле держут. Ужели, батюшка, допустишь такой страм? Свой честной род…

— Не допущу! Не допущу!.. — Мошев забарабанил кулаками по столу. — Не бывать Мошевым в батраках у Мытневых! Беги ты, старая дурища, — затряс он головой в сторону жены, крестившейся от испуга, — сейчас же зови еретиков ко мне. Господи, да за что это кары такие? — взмолился старик, падая на колени и колотя лбом о край стола. — Господи, что за испытания такие? Я ли в чем перед тобою согрешил?

Старуха Мошева застала молодых дома. Егорка едва удержался от торжествующего смеха, глядя, как она жадно хватала беззубым ртом воздух.

— Никак бежала, тещенька? — спросил он, стараясь принять удивленный вид. — Не беда ли какая, спаси господи, приключилась? Здоров ли Кузьма Степ…