Беломорье

Поздно вечером Трифон Артемьевич любовно вписывал в приходную книжицу: «День сорока мучеников, а всего доходу за сей день — сорок восемь рублей и двадцать одна коп.»

Значит, не зря крутился он целый день в испарине. Как же на радостях от хорошей выручки не распить дорогой шустовки?

— Вот дрыхнешь и нет тебе радости, — с укоризной шептал он, будя спящую жену, — а какой лихой оборот сделали! Это ли не ладна жизнюшка?

В семье трифоновского покрутчика Терентия в этот вечер тоже не раз повторялись слова о «ладной жизни». В подклети были уложены запасы: мешок муки, пуд пшена, пол пуд а соли в запас и два фунта сахара. Тут же было двадцать бурых осьминок едко пахнущей махорки «Дунаевской № 8».

На имя сына, Алешки, впервые принятого в артель, Трифон Артемьевич открыл также «заборный лист». Расчет хозяина был прост: Алешка не станет покупать малодоходную для торговца муку или пшено. Подросток наберет галантереи для подарков — значит, за две-три копейки проданного товара набежит копейка прибыли. Эта «милость» торговца весь день радовала нерасчетливого Терентия. Невелико счастье принести домой мешок муки и соль — месяца через два этого запаса не станет и в помине. Другое дело — подновить наряды! Алешка купил по яркому платку двум сестренкам, для матери взял широкий резиновый кушак с громадной золоченой бляхой, а отцу трубку с решеточкой, не позволявшей ветру выдувать махорку. Конечно, и себя будущий рыбак тоже не обидел — сколько лет оп мечтал о картузе с лаковым козырьком!

— Што ни говорят люди, а будто не сердешный человек Трифон Артемьич? — волоча на саночках взятый забор, говорил жене Терентий. — Ведь Алешка еще рыбины одной не заловил, а вон какое нам доверие хозяин оказывает… Потому, конечно, как я есть надежный человек! Любой ребятенок это самое подтвердит.

В избе Терентия в этот вечер было по-необычайному весело. Алешка долго рассматривал свою покупку, любуясь блестящим козырьком. Бок ярко начищенного самовара отражал, как в зеркале, его лицо, неправдоподобно раздавшееся вширь. Терентий без конца размахивал трубкой и с надоедливостью ребенка десятки раз объяснял всем выгоду приделанной решеточки.

— Теперь уж ветер нипочем табак не рассорит, — и он крутил между пальцами трубку. — Во, гляньте-ко!

В эти радостные часы Алешкина мать нет-нет да и проводила пальцем по золоченым ребрам замысловатой пряжки, и тогда ее тощее лицо явно молодело в растерянно счастливой улыбке. Поплакали лишь девочки: их обновы — ярко-желтые платки с огромными пунцовыми розами между сине-зелеными листьями, чтобы не испачкать до времени, мать поспешила спрятать в подклеть.

— Ну, вот мы и дожили, что от Алешки польза пошла, — без конца повторял Терентий, благодушествуя и попыхивая новой трубкой. — Вот и зачнем помаленьку крепнуть! Времечко к тому клонится… Вишь, какая подмога, хозяюшка, выросла? Смотришь, скоро и блинцы на масле есть зачнем! Во-от помянешь мое слово!

Хотя был мороз, Алешка все же надел вместо старой теплой шапки новый картуз. Настал долгожданный вечер похвастаться обнов кой. Ни отец, ни бережливая мать не отняли покупки — им тоже хотелось, чтобы ребята разнесли но избам новость: «У терентьевского Алешки картуз во-о сколь богатый: козырек лаковый, а верх из сукна».

Возвращаясь из школы, где в этот вечер учитель показывал с помощью керосиновой лампы раскрашенные «волшебные картинки», школьники забрели на берег. В предночной тиши вдруг раздался чуть слышный крик с реки:

— О-ой!.. О-оу-у-у!

— Тонет никак кто, рыбаки? — всполошился Алешка.

Ребята прислушались, но крик не повторился.

Лишь на следующий день односельчане узнали, что утонул Афонька, трифоновский корщик. Сильно захмелевший, возвращался он от зятя, жившего на другом берегу, забрел в сторону и провалился в полынью.

Неожиданная смерть Афоньки — «знаткого», опытного корщика вызвала в селе множество толков. Рыбаки начали гадать: кого же Трифон Артемьевич возьмет на его место? Корщик — голова в артели, он указывает, где и как расставлять невод, и за это, кроме обычного пая, ему шли от хозяина дополнительные деньги. От умения корщика во многом зависела добычливость улова. Афонька говаривал землякам, что после его смерти в корщиках быть не иначе как Терентию. Вот почему Терентий не пожалел махорки на угощение трифоновской артели. Ночью он долго подсчитывал, на что можно будет потратить корщиково жалованье. Рыбаки артели дружно соглашались взять Терентия в корщики, но окончательное решение зависело от хозяина невода.

В эту же ночь, приминая пуховик, беспокойно ворочался Трифон Артемьевич. Корщика Афоньку он получил в наследство со всем имуществом от отца. Умирая, тот при людях приказал сыну слушаться опытного старика.

Уже не один год Трифон Артемьевич обдумывал, как бы промышлять не вдоль берега, где располагались с давних пор рыбацкие тони и подтони, а впереди них, на островках, или — как говорили местные рыбаки — на проливах. Но корщик упорно не соглашался на эту выдумку. Смерть старика наконец освободила хозяина от этой тягостной опеки.

— Что хочу теперь, то и сделаю, — шептал Трифон. — Тятькину волю вдоволь наслушался. Теперь сам по своей воле похозяйничаю. Расставлю невод не на островах, буду впереди всех и заберу в свой невод рыбу, что к берегам идет. Людям пусто, а мне — густо!

Мела легкая предвесенняя поземка. С самого утра по всему селу разносился вкусный запашок чего-то хлебного, поджаренного на масле. Почти в каждой печи пеклись шанежки.

В это же утро во всех домах раздавались сердитые крики. Из поколения в поколение повелось, чтобы хозяйки экономили. Но точно так же в каждом доме — муж грозно, а дети жалобными голосками — требовали все новой и новой стряпни.

— Прорва эка! — неизменно выкрикивала хозяйка слова, которые она с детства слышала от матери, а та в свое время от бабки. — Не от смерти ли отъедаться… Кто знает еще, что заловите сей год?

Сама хозяйка успевала проглотить одну, много — две горячие ватрушки. Ей самой люто хотелось поесть шанежек. Но так повелось исстари — хозяйке должно противиться, а семье — требовать добавки.

— Не в захребетниках сижу! — стучал кулаком о стол муж, повторяя каждую весну одни и те же слова, слышанные им еще в детстве от отца. — Твое дело невелико, знай пеки да пеки. Это моя забота добывать.

В ответ хозяйка обычно вспоминала бог знает когда пропитый целковый: — «то ли не на это ты шибко горазд», а детям раздавались, правда, не зло, шлепки. После всеобщего гвалта, вполне безопасного для хозяйки — в трезвом виде мужу драться не положено, — в семье наступал мир. Нарушались строгие установления поста — на скорую руку разводилась мука, и начиналось печение блинцов с тем практическим расчетом, что полусырое тесто плотнее ложится в брюхе.

— Шибко богатущие стали, — примирительно ворчала хозяйка, поливая на яростно шипящую сковородку жидкое-жидкое тесто. — Што-то через месяц есть будете-е?

Опять наступало блаженство — чаепитие с крохотным — едва пальцами захватишь — кусочком сахара. Не спеша глотались блинцы, до того горячие, что обжигались губы и язык. Вот оно лакомство, о котором тайно думалось всю голодную предвесеннюю пору!

В это утро наедались досыта! Затем, продолжая блаженство, хозяин накуривался до одури махоркой и, подражая богачам, заваливался отдохнуть. Ребятишки спать не ложились. Выпятив животы, они выходили на улицу, чтобы похвастаться перед сверстниками едва ли не удесятеренным числом съеденных блинцов. Но походка «порато наевшегося» вскоре надоедала всем, и тогда детвора, как в обычное время, затевала немудреные игры.

Хорошо баловаться, если знаешь, что в печи упревает густая каша, которую затем сдобрят золотисто-прозрачным маслом, и не придется глотать опротивевшую болтушку — горсть муки, разведенную в воде.

К вечеру, после сытного обеда, начиналось, как в престольный праздник, хождение по гостям. Угощения в этот день не полагалось, но табак гости курили обязательно хозяйский.