Беломорье

Долго «учил» отец, и не скоро прошла боль. Еще острее мучила обида. Алешка ли не хотел отцу добра? Но уж совсем лихо сделалось мальчугану, когда он вышел на улицу. Ванька Лопарев, его недруг, подкараулив его, запрыгал на одной ноге.

— Ребята, глянько-о, — заорал он, — новый хозяин идеть!

Со всех сторон набежали ребята и окружили их. Запрыгали, заскакали — один по-козлиному, другой лягушонком, кто как умел — вокруг растерявшегося Алешки, выкрикивая на разные лады:

— Новый хозяин! А, новый хозяин! Возьми нас в сухопайщики!

С этого дня для односельчан исчезло имя — Алешка, Терентьев сын. На всю жизнь присудили ему прозвище «Новый хозяин». Теперь до гробовой доски, хотя бы он сотню лет прожил, в селе и по всей волости, и в промысловых становищах его будут звать «Новым хозяином».

У рыбацкой бедноты начиналась нора подсобного промысла — рыбаки стали мастерить бочата для упаковки сельди. Бочонки делались для хозяев и для себя. Хозяева платили иной год по двенадцать, а иной — по четырнадцать копеек, в зависимости от спроса. Если же накануне год был удачный и в запасе «сельдянок» не оставалось, на бочонок накидывалась копейка-другая.

Надо было торопиться. Заветные одна-две копейки доплачивались только вначале, а потом хозяева, сделав нужный запас бочат, снижали расценку…

Терентий прилежно садился за работу часов с шести утра и кончал не раньше восьми-девяти вечера. Приказчик принадлежащего земству магазина разослал всем повестки о внесении денег к сроку, грозя описать имущество. Приходилось расплачиваться с земством за хлеб, взятый года три тому назад из магазина, называемого в народе «комитетским». За две недели можно сделать сотню бочат и вовремя внести часть долга. Трифон же Артемьевич перестал давать деньги в долг.

— Нету, братцы, за зря свободных денег! Гоните сельдяночки, так зараз наличными платить буду!

Никто не знал о сговоре Трифона Артемьевича с приказчиком комитетского магазина. В этом году хозяин расширял свой оборот. Осенью в соседней населенной карелами деревне умер бездетный скупщик, у которого вся деревня работала в артелях. Раздав каждому рыбаку этой деревни деньги в долг, Трифон Артемьевич тем самым забрал их «под себя». Но в карельской деревне не делали сельдянок — люди на зиму уходили на лесопильные заводы. Чтобы обеспечить себя запасом бочат, Трифон Артемьевич «подмазал» приказчика, и тот послушно нажал на должников казны. Не получая от хозяина ссуд, рыбаки вынуждены были старательнее работать. Трифон Артемьевич по-хозяйски обходил своих земляков, зорко осматривая на свет готовые бочонки — нет ли где щели, — и пригодные метил синим карандашом.

Алешка не забыл хозяйского пинка. Он задумал несложную месть. Как-то утром, когда женщины брали воду из колодца, он спросил — правдив ли слух, будто кто-то из хозяев платит по пятнадцати копеек за сельдянку. К полудню уже по всему селу заговорили:

— Иные хозяева сулят по пятиалтынному за сельдянку! Не отдавать сельдянки по двенадцати!

На следующее утро к Алешкиному отцу раньше обычного заглянул Трифон Артемьевич. Терентий с Алешкой бондарили.

— Бог на помощь, Терентьюшка!

— Спасибо на слове, хозяин, — сухо буркнул Терентий.

— Ты бы сегодня сдал мне партию сельдяночек! Чай, с пол сотни уж готовых есть?

— Не знаю, как цена — подойдет ли тебе? — заволновался Терентий. — А только я, как все рыбаки… не отдам по старой цене! Людям пятиалтынный дают, а мне что убытку терпеть?

Хозяин стал кричать. Терентий — тоже. Алешка разгоревшимися глазами следил за ними: «Вот тебе твой пинок, — радовался паренек, — во сколько рублев обойдется!» Хозяин плюнул на один бочонок, другой пнул и, развалив его, выбежал.

Терентий сразу же стих.

— Как бы горя не нажить? — испуганно забормотал он. — Нельзя с богатеем ругаться… Пропадешь ведь без него!

— А ты, тятенька, не трусь, — Алешка вскочил, — коли никто из рыбаков не продаст бочат, так брюхач пятиалтынный отдаст. Ведь галли надо ему паковать? Шагни-ка ко Гручиным!

Накинув полушубок, Терентий пошел по соседям, а те вслед за ним разошлись по другим бондарям. К вечеру всем стало известно, что сухопайщики продают сельдянки лишь по пятиалтынному. От дружного сговора бедняков всполошились хозяева.

— Разор! Три копейки на сельдянке, значит, тридцать рублей на тысяче! Не покупать у бондарей!

На следующее утро по селу поднялась новая тревога. Рыбаки, забегая по пути в избы других, торопились в комитетский магазин, откуда раздавался неумолчный галдеж. Оказалось, что Трифон Артемьевич скупил и, видимо, ночью вывез к себе весь запас соли. Соль, как и хлеб, завозили в Поморье лишь пароходами, везти ее по тракту гужом было убыточно. Между тем, засолить рыбу и заделать в сельдянки требовалось еще до прихода первых пароходов. Теперь не только сухопайщики, обычно бравшие от земства соль в долг, но и кое-кто из хозяев попадали пол власть Трифона Артемьевича.

Цены на сельдянки тотчас упали: если нечем солить, на что тогда бочата? Трифон Артемьевич столковался с теми хозяевами, у кого была соль, платить только по гривеннику за сельдянку. Рыбаки кричали, грозили, что не будут работать. А хозяева с нарочитым равнодушием разводили руками:

— Силой не заставляю… не хошь мне по гривеннику продавать, делай самому себе!..

— А где нам соль взять! Всю раскупили, мироеды!

— За мироеда можно земскому жалобу подать! А купил бы раньше моего, так я бы сам без соли остался. Кто тебе велел мешкать?

Рыбаки ругались, кляли и хозяев и себя и от злости били неповинных жен и ребятишек. Затем вновь засели за работу, торопясь побольше сделать бочат и раньше соседей сбыть их тем, у кого была соль.

По-разному встречали весну рыбаки Беломорья. С давних пор партии поморов с поморско-карельского берега одна за другой отправлялись пешком на север, чтобы все лето промышлять на Мурмане треску… Пустеют на это время поморские селения — в них остаются лишь дети, женщины и старики. Тихо и грустно в этих селениях, в каждом доме одна и та же забота: «А вернется ли добытчик обратно в семью?»

В Поморье бурливое Баренцево море в промысловые годы зовут «окияном», а в бурные и малодоходные годы — «окаянным». Кто на севере не знает его коварства, и кому неизвестно, как часты там бури, как внезапно они налетают и до чего ненадежны ловецкие суденышки? Не успеет посудина вовремя взлететь на гребень, и тотчас ее захлестнет вал, грузно обрушиваясь на лодку многопудовым гребнем. Захлебываясь, рыбак еще минуту-другую будет прощаться с родным Поморьем…

Зато как весело встречают раннюю весну в селениях, расположенных в конце Кандалакшского залива! К побережью залива подходят густые косяки сельди. Здесь рыбаки готовятся к доходному и безопасному лову. Надо только растянуть на верном месте подо льдом невод и не прозевать ту минуту, когда стая из многих тысяч рыб пройдет к преграждающей путь ловушке.

Хозяин невода к этому времени открывал своей артели забор.

Вот почему в лавке Трифона Артемьевича весь этот долгожданный день с утра до ночи толпился народ. Кому не радостно войти туда и, жадно разглядывая товар, выбирать покупки?

«Что забрано, то обратно не берется» — предостерегала крупная надпись, висящая в лавке. У прилавка часами толпилась молодежь и малодетные, нещадно мучая себя вопросом: «Что взять?» А взять им хотелось все! Зато многосемейные, хмурясь, не глядя на полки с товарами, торопливо забирали муку, самую дешевую крупу — пшено, бутыль постного масла и, конечно, десяток фунтов соли. Многодетным было не до обнов! Завистливо косились женщины этих хозяйств на тех счастливиц, что с неумолчным бабьим стрекотом лихорадочно рылись в кусках мануфактуры.

Весело забирать товар, но еще веселее его распродавать. Поздно вечером лавочник занимался подсчетом выручки, определяя прибыли. Если продан фунт сахара — клади две копейки дохода, забран картуз — значит, гривенник, и уж целый четвертак прибыли давала продажа кушака. Продал четыре кушака — значит, целковый нажил.