Беломорье

Быстро была истоплена сверкающая чистотой баня. Пока Агафелова мыл и парил его ямщик, потешая рассказами о похождениях у Саломаньи, были согреты комнаты Александра Ивановича. Из обильных запасов постояльца старухи приготовили вкусный обед, за которым Агафелов выпил бутылку шабли, а кучер — графинчик водки. После этого оба легли вздремнуть.

Утром старухи сообщили, что приходил Двинской, но они не посмели будить. Агафелов сам пошел к нему в музей.

Александр Александрович уже получил по почте денежный перевод и обширное письмо от Александра Ивановича с извещением, что Агафелов проездом передаст ему казенные бумаги. В письме была подробная инструкция — в каких селениях проводить собрания хозяев.

Агафелов вручил незапечатанный конверт, в котором было официальное разрешение от архангельского губернатора на выезд из Сумского Посада и на посещение прибрежных селений Беломорья, а также «открытый лист» на право пользования лошадьми земских станций.

Агафелов лишь мельком осмотрел экспонаты, но зато от карты промыслов долго не отходил и нет-нет да и оглядывал Двинского, точно борец, примеривающийся, как бы удобнее схватить своего соперника.

— А вы, Александр Александрович, попутно не учитываете — какие судовладельцы, из каких селений и сколько вывозят в Норвегию накатника и елойниц? — спросил он наконец. — Вы ведь не только подписи хозяев собирать будете, но и некоторые сведения?

— Конечно, — ответил Двинской.

— Так вот попутно и соберите для меня данные о вывозе леса в Норвегию. Буду большим вашим должником.

— Можно, — сухо ответил Двинской, понимая, что капиталисты хотят превратить его в своего прислужника.

— А должником я буду недолго. У моего тестя в числе множества всяких предприятий есть типография. Вы, конечно, разразитесь экономическим исследованием? Через меня нетрудно будет его напечатать. — Агафелов сдержал улыбку, видя, как залилось румянцем лицо собеседника. — Так могу надеяться?

— Можете. — Пытаясь справиться с усиливающимся румянцем, Двинской отошел к окну.

— Еще один вопросик, — пристально глядя на карту, сказал Агафелов. — Как вы думаете, на сорокском лесозаводе сильна революционная организация?

Двинской рывком повернулся к нему:

— Не знаю. Я в Сороке не жил. Но если б и знал, так неужели вы думаете, что сказал бы вам!

— Ершист. А какой вы партии?

Двинской пожал плечами:

— Пока — никакой.

— И хорошо делаете. Держитесь за Александра Ивановича. С таким патроном не пропадете… Не забудьте о моем задании, а я опубликую ваши исследования. Я уже обещал свою помощь одному человеку вроде вас; он пишет историю политической ссылки. Впрочем, вы скоро увидите его сами,

он поработает и на моих заводах. К счастью, он не из ершистых!

Вялая улыбочка чуть тронула лицо Агафелова. Он еще раз словно приклеился взглядом к карте и, положив кулак ка норвежские острова Вестеролен, тихо проговорил:

— Ваш патрон начинает крупную игру. Пора бы и нам приняться за дело, но беляевским дурням это непонятно.

Рассеянно кивнув Двинскому, быстрой, словно танцующей походкой он направился к дверям.

Посещение Агафелова оставило на душе у Двинского неприятный осадок. Агафелов дважды назвал Александра Ивановича его патроном. «Пусть они принимают меня за своего холуя, а как создам промысловую кооперацию, — расхаживая по комнате, думал Двинской, — тогда-то они поймут, кто я!»

В списке селений, составленном Александром Ивановичем, первой значилась Сорока. Когда Александр Иванович проводил в Сороке собрание, ему не удалось получить подписи одного богача, который был тогда в Пертозерском ските.

Двинской выехал из Сумского Посада утром и уже к полудню был в Сороке. Сумрачно поглядывая на Доку, старец перечитал ходатайство и, видя знакомые подписи земляков, нехотя нацарапал свою.

— Будет этот самый съезд, так я о другом скажу.

— О чем же это? — спросил Двинской.

— О том, что у двух рыбаков моей артели сыновья на завод ушли! Старики не загодятся к лову, а сыновья их на заводе будут, так кто же мне промышлять станет? Вот о чем горевать надо… А в бумаге об этом ничего не сказано! Одни только рейсы и фрахты и всякая мудреность, а коли рыбаков не станет, так и все это ни к чему.

— Видно, молодежи выгоднее на заводе работать, — усмехаясь, сказал Двинской.

— Вот тут-то и корень заразы! Сей год двое, а на будущий, смотришь, пятеро сбегут, вот о чем подумать надо! Доброго вам пути! — Пряча руку за спину, старик согнулся в поясном поклоне, давая этим понять, что он старообрядец и потому с «мирскими» за руку не прощается.

Спрятав лист ходатайства в бумажник, Двинской вышел к реке, на противоположном берегу которой виднелись корпуса завода и множество крыш, слегка окутанных дымком.

Вспомнились слова Агафелова, что на завод скоро приедет какой-то историк политической ссылки, «не столь ершистый», как Двинской. Хотелось предупредить кого-нибудь об этом подозрительном человеке, но Двинской никого не знал на заводе.

Все же мысль о том, что революционной организации сорокского лесозавода (в том, что она существует, Двинской был уверен) грозит немалая опасность со стороны «историка», не давала Александру Александровичу покоя. Ему вспомнился учитель Власов, приехавший в Шуерецкое незадолго до перевода Двинского в Посад, и его воскресные походы на беляевский завод. Двинской решил обязательно заехать к учителю.

Село Шуерецкое расположено на полпути между Сорокой и Кемью. Сытая лошадь за три часа пробежала двадцать пять верст, и в сумерках Двинской еще издали увидел огоньки в двухэтажных домах шуерецких богачей.

Власов был дома и занимался проверкой тетрадей.

Двинской подробно рассказал ему о посещении Агафелова и о предполагаемом приезде на завод «неершистого историка». Учитель молча, но с чувством пожал Двинскому руку.

На вопрос Власова, с каких пор ссыльные стали разъезжать на почтовых лошадях, Двинской рассказал о цели объезда Поморья и о своих замыслах через съезд организовать промысловую кооперацию. Покусывая карандаш, учитель не спускал глаз с Двинского, и это настороженное внимание напомнило Александру Александровичу приемы следователя при допросах.

— А не превращаетесь ли вы в орудие капиталистов? — иронически усмехаясь, спросил Власов.

— Я хочу быть троянским конем, — отпарировал вопрос учителя Двинской, чувствуя, что неуместно багровеет. — Хочу капиталистические мероприятия направить не во вред, а на пользу поморской бедноте…

— Почему же до вас никто не спас таким простым способом рыбаков? — снова спросил Власов.

Двинской нахмурился:

— Скорее всего потому, что многие любят у нас философствовать и для облегчения своего человеколюбия постонать о страдающем брате. Но от удобного для бездельников сочувствия легче бедноте не делается. Надо действовать!

Не отвечая, Власов задумчиво перекладывал тетради из одной стопки в другую, и Двинской заметил, как путает собеседник проверенные тетради с непроверенными. «Что, приятель, молчишь? Видимо, не так уж я неправ?» — думал он.

Молчание затянулось.

— Почему вы действуете всегда один, как будто живете в безлюдном пространстве? — спросил наконец Власов. — Почувствовали свой долг предупредить товарищей о грозящей им опасности и, конечно, сделали открытие — никого не знаете на заводе… Анархисты и те признают коллектив.

— Чем же я виноват, что власти держат меня, как редкого зверя, в одиночестве, — смущенно заметил Двинской.

— Федина изолировали сильнее вас, а он все равно рвется к людям.

— Потому-то я и предпринял этот объезд. — Чувствуя себя обиженным, Двинской поторопился распрощаться с Власовым.

— Письмо от Туликова получили? — спросил вдруг учитель.

— Получил. Доберусь до Кандалакши, постараюсь махнуть к нему.

— Добре! — И, не спуская с Двинского глаз, Власов повторил: — Добре, хлопче. Обязательно загляните.