Беломорье

— Оно конечно, — бормотала Дарья, от волнения еще сильнее припадая на ногу, — обидно парню! Да будто я виновата?.. А посуду бить — только к бедности подбавлять нищету… О-ох же, на горе нам эти праздники!

Весь этот день, по-зимнему недолгий, неустанно кружились вокруг села разукрашенные сани. После полудня послышались тягучие звуки «досюльных» песен захмелевших рыбаков. Пожилые поморы, те, кто толпился вдоль дороги и смотрел на веселье молодежи, мало-помалу разбрелись и расселись на бревна, сваленные под окнами изб. У тракта оставались только женщины. Неутомимыми были старухи, соперничавшие с молодухами в лихорадочном запоминании — «кто из парней какую девушку сколько кругов подряд провез и какую опять возит». Бабий стрекот не смолкал ни на минуту. Уже давно ныли у женщин ноги, но любопытство пересиливало усталость. Переминаясь, они досадливо косились на тех, кто, сидя на завалинках, благодушествовал, покуривая и слушая бывальщины, что случились десятки лет назад и с каждым годом разукрашивались новыми выдумками рассказчика.

«Время не удержишь, дня не остановишь», — говорит народная поговорка. Еще час, другой, третий — и вот уже солнце скрылось за высокими крышами селения.

Искрящийся на солнце снег начал розоветь, а тени на нем, еще недавно голубые, стали фиолетовыми. Серые, словно грязные, избы разнарядились ослепительными бликами солнца на выпуклинах неровных стекол. Скрылся багровый шар за лесом, и металлическим блеском зазеленел горизонт. На темно-голубом небе золотом сверкнули редкие бусины крупных звезд. Вскоре поперек небосвода протянулась белесая полоса Млечного пути. Заиграла, заискрилась, мерцая красными и зелеными огоньками, звездная россыпь. Наступила тихая и студеная, по-зимнему долгая ночь.

Кончилось катание, наступала другая радость — праздничное чаепитие с лакомой сдобой и оживленный обмен новостями. Не зря женщины маяли себя, стоя у тракта и следя за молодежью!

— Егорка Цыган хозяйство рушит! — выкрикнула с порога Настя Мошева. Запыхавшаяся от быстрого бега, румяная и сияющая еще не сошедшим праздничным оживлением, она казалась сейчас особенно красивой. — Ну, маменька! Люди бают, что Цыган все горшки расхлестал. — От смеха у Насти жемчужной нитью блеснул ровный ряд зубов. — А Санька Фомичев байт, что Дарьюшка, как и в прошлый год, на карачках ползала, черепки подбирала да во весь голос ревела. Я и то с Дуняшкой сама слыхала, как…

— Здорово нахлестался Цыган, — входя в горницу, все еще по-уличному громко подтвердил слова сестры Федюшка. — Утром сам видел, как Егорка свою часову цепочку на водку у Афоньки сменял. Это оттого сейчас парень горшки хлещет, что Санька его Верку почитай все гулянье подряд катал. Теперь Егорке в кулак свистеть, на парочку поглядывая… Санька за зря весь праздник не стал бы ее катать. Вот помяните меня, этот парень своего не упустит!

Шинкарь Афонька сильно разбавлял водку крепким настоем хмеля, и от этого его питье становилось, как говорили пьющие, злее. Поморы догадывались о проделке, очень выгодной шинкарю, но товар его ценили — сотка «афонькинова зелья» действовала сильнее сотки, взятой у сидельца в казенке. Правда, голова болела больше обычного, но даже это засчитывалось в пользу шинкаря. «Что за питье, ежели башка опосля не трещит? — рассуждали любители выпить. — Сколь крепко выпито, значит, должно голове трещать!»

Егорка очнулся от тяжелого забытья только поздно вечером. Отчаянная боль раскалывала череп. Егорке казалось, что он наглотался чего-то раскаленного — так жгло «под вздохом». Матери в избе не было. На столе чадила коптилка, возле белели черепки разбитой посуды и блестела вода в ковше. Было понятно, что черепки разложены матерью для укора, а вода подготовлена ею для смягчения неизбежной изжоги. Выпив залпом стылую воду, Егорка вышел на улицу и направился к дому Веруньки.

Одно из освещенных окон ее избы не было задернуто занавеской. Сквозь узоры промерзшего стекла Егорка увидел тень девушки. Ритмичное взмахивание руки указывало, что она вяжет сеть, а по движению губ он понял, что она с кем-то разговаривает. Наверно, у нее был Ружников. Верунька сидела у незадернутого окна в доказательство ее верности Егорке. Но заходить к Веруньке сейчас было поздно и бесполезно. «Двум волкам в одну овчарню не пихаться», — учит в таких случаях поморская пословица.

Нездоровая дрожь все чаще и чаще пробегала по телу Егорки. Мысленно обругав девушку и посулив ей всех бед, Егорка побрел сам не зная куда. Так он дошел до околицы села, где в это время появилась группа подростков, скупо освещенная огнем двух фонарей. Считалось, что им еще рано заводить в селе вечору, потому они проводили свои посиделки в соседней деревушке, где одинокая старуха уже не первое десятилетие сдавала избу под вечеринки.

Не желая встречаться с подростками, Егорка укрылся за часовенкой.

— Давай, Маринка, спляшем на прощанье, что ли? — проговорил один из пареньков.

— Хочу, да не с тобой, Санька. Шибко долго ответы подбираешь! Давай ты, Зосимка, как вчерась?

В знак согласия Зосима заломил шапку и уперся кулаками в бока щегольской куртки.

— Давай, — радостно тряхнул он головой. — Расступись, ребята. Чай, Федотовы за ответом не стоят.

Освещаемая фонарями, в середину круга встала девочка в сшитом по росту тулупчике и с такими пышными сборками, что они от каждого движения, как живые, шевелились вокруг ее тоненькой талии. Гармошка лихим перебором негромко проиграла начало плясовой. Озабоченное лицо девочки оживилось усмешкой. Она кокетливо подбоченилась и тоненьким голоском зачастила:

и, показывая пальцем на Зосиму, изменила веселый тон на грустный:

и, сделав поклон Саньке, слезливо закончила:

Все в компании, один громче другого, рассмеялись. Каждый из них знал, что Санька безуспешно ластился к Маринке, а она «голубилась» с Зосимкой. Эта частушка обидела Зосиму, и он, ревниво тряхнув головой, тотчас отчеканил:

Приплясывая, Маринка раздумывала — чем бы ответить. Наконец задорным голоском она пропела только что сочиненную частушку:

Опять раздался хохот. В действительности все было наоборот — отец Зосимы был самый крупный богач селения, а Маринкин отец, хоть не белен, но вековечный приказчик, и только теперь, на старости, начал хозяйствовать, занимаясь по соседним деревням кое-какой скупкой. Зосиме понравился смех сверстников. Он был в его пользу. Не дождавшись конца перебора гармошки, озорно ухмыляясь, он проплясал вокруг Маринки круг, разудало выкрикивая:

На этот раз гармошка промолчала — так удивился гармонист грубости ответа. «Маринка — и вдруг дрянь? Да Маринкой каждый любоваться рад!» Девчонка даже побледнела — простить такую дерзость она не могла. Подыскивая подходящий ответ, Маринка медленно закружилась вокруг ухмыляющегося пария.

— Ну, Маринка, чего скажешь? — пискнул тоненький голосок. — Не спусти-и!