Страница 15 из 29
— Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Мелех, — соврал я. — Ладно, старшина, оформим твоё дезертирство, как разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.
— Да плевать мне, капитан. Я — секретарь сельсовета, за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, дом, дело есть. Дитё, второго жду. Жена — переходящая, так я с этим смирился. Кстати, здесь я представился грузином, грузином и считают. Думаешь, рискнул бы председатель сельсовета, мой предшественник, армянину и грузину отвести на смену одну жену. Правда, кузнец ушлый, не проведёшь, меня армянином считает. Клава, жена наша, ко мне после года возвращается выжитой как лимон. Козы есть… Сам дою. Любят они меня. Осел я, капитан.
— Ну, зачем же так о себе?
— Что?
— Ослом себя называть.
— Я говорю, осел я — в смысле одомашнился, под ружье больше не стану. На Марсе у меня никого нет, в полк не вернусь.
— Говорю тебе, телефон речь искажает. Пригласи председателя, — поспешил я замять свою выходку.
— А Тарасович Ольги баньку изволят принимать, не велели беспокоить, — подобрел голосом Балаян. — После кушать будут и опочивать… Шучу я, капитан, шучу, подожди чуток, схожу за ним.
В телефоне громыхнуло, то Балаян положил трубку на стол. Затем громыхнуло ещё. Дверь… на пружине, с завистью подумал я, повернулся и с тоской посмотрел в лаз — «дыру на выход». Заслонкой не заставлял. Не потому, что ленился — за день металл отвода нагревался солнцем, в правлении становилось жарко и душно, сквозняк через отвод только и спасал.
Я сбросил ботинки, ослабил затяжку в крагах и положил ступни пятками на стол подошвами в оконце.
Наконец в телефонной трубке раздался всё тот же дверной на пружине грохот, послышалось чьё-то кряхтение и сап кого-то ещё вошедшего. Через пару секунд дверью снова хлопнули, и голос Балаяна:
— Где это мы с вами разминулись, Тарасович Ольги? Вам звонят: у председателя колхоза «Отрадный» к вам дело… Может, Остапу выйти?
— У меня от него секретов нет. — Трубку взяли с затяжной зевотой: — Ээ-ыыых. Слушаю вас.
— Здравствуйте, господин Евтушенко. Беспокоит вас Вальтер, председатель колхоза «Отрадный».
— Называйте меня Тарасовичем Ольги. А вы — не Вальтер… Курт Франц Геннадьевич. Не спрашивайте от кого знаю. Покойному командующему Вооружёнными Силами Пруссии Курту Францу Аскольдовичу вы случаем не родственник?
— Нет! — выпалил я, рывком убрав ноги со стола. Моё настоящее имя и фамилию в ОВМР знали немногие, на Бабешке — только Каганович, Лебедько, Брумель, да Балаян. Гад, армяшка!
— Из каких же немцев по роду будите? Из «петровских», аль «поволжских»?
— Поволжский. Из Сталинграда родом. — Мне ничего не оставалось, как признаваться.
— Но детство и юность провели на Новой Земле. Ага… Я почему спрашиваю. Нам старикам и взрослым безразлично какой вы немец, но вот молодёжь подрастает — интересуется… Остап, выйди, погуляй. Козами займись… Отлынивать ты стал от своих прямых обязанностей, заболел что ли?
Остап молчком поспешил на выход: слышал его скорые шаги.
— Я в школе историю преподаю… Прослушают детки урок и в конце обязательно спросят из каких, стало быть, вы немцев… Обменяете портупею? На двух коз.
— Тарасович Ольги, ну зачем коз обещаете: Остап, зверюга, взбесится! — встрял Балаян.
Председатель недовольно и приглушённо отрезал:
— С Остапом поделюсь, наплечные ремни дам жилетку украсить.
Что на это предложение мог ответить, я сам надеялся устроить обмен — вернуть взводу повседневку, в том числе и свою. Офицеру носить её без портупеи срамно, поэтому отказал уклончиво:
— Подумать надо.
— Меняйтесь, Курт, — хороших коз дам, молодых, дойных.
— Непременно подумаю. У меня к вам дело. Вы знаете, в Отрадном на постое научная экспедиция Администрации «Булатного треста», испытывают способность лошадей и буйволов пахать в респираторах. Попробовали на колхозных угодьях, теперь совершенствуются в сопках — на целине… Так вот, лошади и буйволы после испытаний останутся у меня в колхозе, — врал я, — за доброе отношение к нам я намерен передать вам упряжку с плугом и бороной… На прощание погонщикам семечек хочу подарить, одолжите мешков… тридцать? Кстати, подскажите, как это вы их так готовите? Вкуснее наших, по-моему. Угощали как-то нарушители трудовой и общественной дисциплины.
Евтушенко долго молчал. Поверил, похоже, предстоящему пополнению отрадновского хозяйства тягловой силой и теперь переживал за участь животины. И вряд ли поверил в передачу ему обещанной упряжки.
— Дам, но в подсолнухах из фуража козам. А рецепт приготовления семечек один — сушим на солнце. У вас этим занимаются мужики, у меня женщины — потому вкусней.
Видел бы мирнянин, как я самозабвенно отбивал чечётку по дверце сейфа. Тридцать мешков! В подсолнухах, вылущим, мешков пять семечек нажарим. Своего подсолнуха в колхозе посажено с гулькин нос, а с бизнесом до конца лета, до будущего урожая, не резон тянуть — будет с чего начать. Не жарят — сушат на солнце! А мы пожарим!
— Премного благодарен, уважаемый Тарасович Ольги. Я вам вечерком позвоню, и мы обсудим всё детально, а сейчас с вашего позволения даю отбой.
— Не забудьте подумать насчёт портупеи, — напомнил Евтушенко и накинул цену: — Двух дойных коз и ещё одну покрытую дам.
Я, распираемый восторгом от удачи, крутанул рукоятку редуктора и чечётку по дверце сейфа завершил «ключом».
Позвонить вечером я Евтушенко не смог по причине обрыва телефонного провода. Авария внесла коррективы в мой план.
Телефон на наблюдательной вышке установили в «смотровой», кабель спустили вниз, обернув по змеевику, чтобы ветром не носило, и потянули в сторону Мирного прямиком через крестьянское кладбище. Постовой увлёкся телефонным аппаратом, поэтому внимания на то не обратил. Телефонистов не предупредили, сами они не знали и догадаться не могли, что прокладывают провод по кладбищу: могилы без земляных холмиков, без крестов и оградок. Несколько десятков столбиков рядами стоят, кто мог предположить, что это обелиски? Надолбы противотанковые — вот на это похоже. А нахлобученных по верхушкам столбов мисок из пищевого алюминия с набитыми по дну надмогильными надписями они попросту не заметили. За годы песок посёк алюминий, царапины по металлу стали еле различимыми.
Хлопцы поужинали и перед отбоем развлекались: тягали по посёлку борону. Половина впряглась, другая с хохотом и улюлюканьем погоняла. Мужики на крылечке барака наблюдали за этим понуро, сплёвывая, потягивали из кружек чифирь.
Я же продолжил сборы, готовясь к тайному походу в Мирное. То что связь оборвалась, оно к добру: договариваться с Евтушенко по телефону было опрометчиво — могли подслушать, тот же Балаян «ссученный».
В планшетку уложил тюбики с тушёнкой. Мешок с двумя экзоскелетами, двумя парами ботинок с крагами был уже спрятан, зарыт в насыпе под стеной башни водокачки — в «мёртвой зоне» от глаз часового. Этим добром собирался задобрить Евтушенко и его, видимо, заместителя, дружбана и собутыльника Степана. В мешке же находился комплект спецназовского походно-боевого облачения — в нём намеревался заявиться к мирнянам, не в зипуне же и кальсонах. Побрился. Попытался и «шубу» обрить, но оставил эту затею. У меня за зиму, не как у всех, волос на теле отмирал не совсем, а за весну к лету мех возвращал себе густоту и блеск. У полеводов такой шуба бывала только в сытную осень. Меня из-за этого комплексовало: ведь мужики могли думать, что обжираюсь я круглый год. А это не так. Питался со всеми одинаково, только когда к Силычу на водокачку ходил ягоду ему помочь «потрепать», объедался оскоминой. От неё, думаю, такая шуба моя. Ночами в правлении подстригал, а сейчас решил обрить совсем. Под трико-ком волос не виден, но толстил неестественно. На запястьях, на щиколотках и на шее вырастал объёмистей и пышней — сниму браслеты и ошейник, за пуделя сойду. Не идти же таким к мирнянам.