Архипелаг

Изгибы волн становятся все изысканней, море тихонько стонет в любовном наслаждении. Да, так просто было бы закрыть глаза и рухнуть в глубину, забыться вечным сном… Господи, как же хочется спать, но сейчас нельзя! Яхта — их единственное надежное убежище, материнская утроба, где спят его ребенок и собака, окруженные околоплодными водами. Здесь они в безопасности, отчего же сердце все равно трепещет от волнения и страха? В этой черной воде их подстерегает столько ужасных созданий, да и ветер может в любой момент перемениться и, как коршун, налететь на их кораблик.

Интересно, что все-таки случилось с прежним владельцем «Романи»? Неужели он тоже наслушался морских колыбельных? Или яхта качнулась, или он просто перевалился за борт в зовущую глубину, ведь море все поглотит, все заберет, что ему ни предложи. Значит, он умер в объятиях возлюбленной своей, счастливым, так? Или, как и Гэвину, ему было от чего бежать? Может, он специально купил «Романи», чтобы именно здесь, на Карибах, свести счеты с жизнью? Точно, наверняка так и было, он потерял себя, запутался. «Я ухожу… это благодать…» Как ушел Дональд Кроухёрст[3], — люди до сих пор гадают о его судьбе… Поскользнулся? Заснул? Прыгнул за борт по доброй воле? Где он, призрак погибшего шкипера, может быть, так и стоит на носу по левому борту?

* * *

Утром над морем встает ослепительно-желтое солнце, жжет им спины, парит над горизонтом как огромный глаз. Просыпается Оушен, приходит и садится рядом с ним в кокпите, смотрит на солнце через свои зеркальные очки.

— Ты как? — спрашивает он.

Она задумчиво кивает, видно, долго о чем-то размышляла. Не о пирате ли?

— Тот человек, — говорит она наконец.

— Да?

— Он ведь нам не товарищ?

— О нет!

— А кто он, папа?

— Пират.

— Как капитан Ахав?

— Нет, Ахав охотился на китов, а этот ворует чужие вещи.

— У этого плохого человека тоже не было ноги?

— У него не было одного глаза.

Оушен морщит носик, закрывает один глаз.

— А правда, что пираты иногда берут с собой попугаев?

— Да, или обезьянок.

Она смеется.

— Пираты никогда не будут нам друзьями, — говорит он.

Оушен кивает.

— А Сюзи нас защитит, да?

— Точно.

— Она откусит пирату ногу или руку, как белый кит.

— Возможно, и откусит.

— Папа, — Оушен смотрит в синюю ширь, — а мы ведь не умрем?

— С чего бы это? Нет, с нами все будет хорошо.

— Здесь так странно.

— Я знаю.

— Почему земля синяя, папа? Все вокруг синее.

— Не волнуйся, завтра дойдем до островов, и ты снова увидишь зеленые деревья.

Оушен осторожно кивает. Она до сих пор не решила, как ей реагировать на собственное похищение.

— Есть хочешь?

— Да.

— Тогда оставайся здесь и следи за морем, если появится пиратский корабль, позови меня. А я займусь завтраком.

Она кладет крошечную ладошку на румпель — он поставлен в режим автопилота — и сидит неподвижно, напоминая в своих зеркальных очках маленького слепого нищего.

— Ты что-нибудь видишь сквозь эти очки? — спрашивает он.

Дочь кивает. За пару дней она изменилась — загорела, обветрилась, льняные волосы выбились из хвостика, вьются вокруг лба.

В кают-компании он ставит на плитку чайник. В салоне пахнет собакой, простыни и спальники покрыты белой шерстью, на полу валяется одежда. Сюзи смотрит на него с лежанки, дружелюбно скалясь.

— Доброе утро, — говорит он ей.

Она зевает, бьет хвостом. Инцидент с пиратом давно забыт.

Раскачиваясь вместе с яхтой, он жарит яичницу, готовит тосты, достает из холодильника ветчину. В салоне душно, тем более при включенной плитке, с него градом стекает пот.

— Эй, на палубе! Дельфины не проплывали?! — кричит он Оушен.

Гэвин ставит на пол для Сюзи одну миску с водой, другую — с собачьими консервами. Собака радостно спрыгивает с лежанки и с жадностью набрасывается на еду.

Они с дочкой завтракают в кокпите, расставив тарелки на скамье. Не завтрак, а настоящий пир: апельсиновый сок, ветчина, яичница на тостах, чай. Мимо них, подобно серебряным пулям, на верхушках волн несутся летучие рыбы.

— Папа, папа, смотри! — кричит Оушен.

Рыбы пролетают мимо, сначала по две-три, а затем — целый косяк, словно невидимый лучник выпустил со дна моря в небо все стрелы из своего колчана. Сорок, а то и больше рыб-стрел взмывают над морем, аркой пролетают над палубой, две рыбы приземляются прямо у их ног. Шмяк! Они бьются о палубу, трепещут плавниками. Оушен визжит, Сюзи лает.

— Спокойно, — командует Гэвин. — Без паники.

Он ставит свою тарелку, поднимается, осторожно берет маленькую рыбку в руки, расправляет на ладони. Она напоминает серебряного ангела: марлевые крылья распахнуты веером, жабры пульсируют, — как игрушка, только что снятая с рождественской елки. Он подхватывает вторую рыбку, несет показать Оушен.

— Хочешь потрогать?

Оушен нерешительно подносит палец, проводит по рыбьей чешуе, сразу же отдергивает руку. Сюзи тоже любопытно — он разрешает ей понюхать рыбок.

— Видишь, и рыбы умеют летать, посмотри, какие у них крылья.

Оушен кивает.

— Папа, а разве это не глупо? Давать рыбам крылья?

— Это природа, черепашка моя, мы ей не указ. Она создает птиц без крыльев или зверей, которые могут жить и на земле, и под водой. На свете столько странных тварей водится, некоторые нам вообще кажутся совершенно неестественными.

— Как белый кит?

— Хотя бы.

Сюзи подвывает, похоже, ей жалко рыбок, оказавшихся в такой стрессовой ситуации.

— Хорошо, хорошо, не волнуйся, — говорит он собаке и бросает рыб за борт.

Они продолжают завтракать, а вокруг блестит и переливается море, обгоняя яхту, несутся безумные рыбы, а на востоке огромной золотой звездой встает солнце.

Они молча жуют, им некуда торопиться, съедают все яйца, потом всю ветчину. Наевшись, Гэвин чувствует, как к нему возвращаются силы, иссякшие после спешного отхода с Маргариты. Настроение улучшается. «Романи» идет полным ходом, узлов шесть делает точно, попутный ветер раздувает паруса. Его тело вспомнило, как управлять яхтой, и сейчас он гораздо уверенней чувствует себя в роли шкипера. Вокруг ни единой живой души — все Карибское море в их распоряжении.

— Оушен, от тебя плохо пахнет, — говорит он, когда завтрак окончен. — Пора принять душ.

— Нееет, не надо! — кричит она.

— Надо.

Он приносит две большие бутылки пресной воды, мыло, шампунь. Они оба очень грязные, который день ходят в одной и той же одежде. Он пристегивает дочь страховочным тросом к лееру, ставит около борта, льет ей на голову воду. Она послушно закрывает глаза, и его пронзает волна нежности: его маленькая девочка полностью доверяет ему. Он выливает немного шампуня на ладонь, намыливает ей волосы, потом тело, взбивает пену, пока она не становится похожей на пуделя.

— Закрой глаза. — И он снова льет на нее воду, смывая мыло и грязь за борт.

Облив дочь еще раз водой на всякий случай, он заворачивает ее в полотенце, сажает на скамейку. Да, она стала гораздо чище.

У Сюзи несчастный вид, но он берет ее за ошейник, тянет на корму. Он выдрессировал собаку так, что она никогда не гадит без разрешения, только в экстренных случаях, и сперва всегда сообщает ему о своей нужде.

Они проделывали это десятки раз: Сюзи приседает, выдавливает на палубу аккуратную кучку коричневых какашек. Между ними проскакивает искра смущенного понимания: Сюзи разрешает ему смотреть, хотя на самом деле воспитанной немолодой «женщине» не нравится делать свои дела в присутствии посторонних. Он собирает какашки с палубы обрывком газеты, выбрасывает за борт.

— Прости. — Усмехнувшись, он нежно гладит ее по морде. — Хорошо сработала, старушка!

Затем он сам принимает душ, скребет за ушами истово, как будто душу отмывает. Находит свежую футболку в вещмешке, к которому еще не прикасался, втирает лечебную мазь в саднящие руки, просит у Господа чудесного исцеления. Наводнение как будто запустило в его теле неправильную, вредную программу саморазрушения — он ведь тоже был в полном шоке, когда увидел огромную коричневую волну, надвигающуюся на их дом. Теперь мозги не желают переставляться обратно, и кожа сходит с рук слой за слоем, как во время линьки.