Страница 11 из 13
А теперь, Женя, вас тоже нет и мне уже (размыто, текст обрывается)
Сегодня она уже спрашивала про вас. Ей-богу, не вру, подошла и спросила, а где «дядя Женя».
Ваша жена плачет постоянно. Но не волнуйтесь, ваш брат позаботится о ней и о детях.
А я и сама о себе…
(зачеркнут целый абзац, часть текста размыто, чернила размазались, и можно разобрать только отдельные слова: помогали, были рядом, Иля, Сашенька, туберкулез, до конца).
Помню, брат Или, Сандро, прислал мне письмо, все корил себя, что не заставил его остаться в Париже, обследоваться. Может, там бы его спасли. Ну, а если бы нет? А если он так и умер вдали от родной земли, не простившись с любимыми?
Теперь в Париже фашисты, и я не знаю, что с ним.
Недавно писал младший брат Или, Вениамин. Они вроде как-то устроились в Казани. Я обещала ему писать.
От Миши в Ташкенте нет новостей, и я начинаю волноваться. Вы же помните, какой он. Валюша с таким возмущением цитировала его письмо: «я выпал из Москвы без вещей», «соберите мне тысячу рублей по друзьям, но не говорите, зачем, жизнь голодающего человека не подлежит оглашению». Не знаю, успели ли вы собрать деньги. Наверно, это уже не важно.
Юрий Олеша с женой тоже в эвакуации, в Ашкабаде. Он мне тоже писал.
Все остальные друзья Или, кажется, на фронтах. Почти никто уже не пишет. Они забывают меня, и, хуже, забывают Илю. Знаете, это так больно. Не за себя – за него.
Я знаю, что вас это тоже ужасно сердило. Вы (размыто) никогда не забывали. Всегда помнили Илю, до самого последнего дня.
Скажите, Женя, вам больше не одиноко?
Какую ерунду я пишу! Как хочется верить, что вы прочитаете это письмо – прочитаете вместе с ним, и улыбнетесь, и расскажете, что я до сих пор люблю его, и буду любить (размыто).
Я заверну это письмо в конверт и отправлю Катаеву. Я знаю, он не откажется переслать в деревню, где вы лежите, и попросить кого-нибудь положить возле вашей могилы.
Потом я обязательно навещу вас. После войны. Обещаю.
Спасибо за все, Женюша. Спите спокойно.
Мария Ильф».
– Илья Арнольдович, подождите! Уффф… Я же пообещал вам фотокарточку с гробом!
Я поднял глаза, моргнул. Ганс быстро шел ко мне. В одной руке у него был черный чемоданчик, во второй небольшой желтоватый конверт.
На жизнерадостной усатой физиономии светила криминалистики прекрасно читалось все, что он мог бы сказать. И не только насчет моего гражданского долга помогать Гансу с расследованием. Насчет того, что можно подарить сокровище и потом просить что угодно – тоже.
– Поговорите с соавтором, – повторил следователь, протягивая конверт с фотографиями. – Не забудьте.
И я кивнул.
Интерлюдия. Москва - Ташкент
05.07.1942
Москва.
Место: данные изъяты
Имя: данные изъяты
Шероховатости встречаются. В моей работе их много; еще больше – в любимом Деле Всей Жизни. Сейчас в роли шероховатости выступает орущее начальство. И если обычно я могу устранить большинство проблем ножом и крахмалом, то здесь это не выход – денег не заплатят.
А у меня они все уже распланированы, до последнего рубля. Сарай вот в порядок привести, покрасить хотя бы, а то уже и нанимателя приводить стыдно. И тесно до жути, и купленный на аванс холодильник тарахтит, и провода искрят – я аховый электрик.
– Неужели! Было! Так! Трудно! – орет начальство, выплевывая слова вместе с кислой слюной. – Поймали проклятого писателя! Отвели в безлюдное место! А потом тюк, тюк по головушке, пока юшка не потечет! Все!
Стискиваю зубы. Вечно у него то одно, то другое: царя пристрели, Ленина выпотроши, Троцкого убей ледоколом. Потрошить это ладно, считай, по профилю, хотя с людьми и непривычно, я больше по животным. Но от задания «чтобы этого Петрова даже пальцем не тронули, только правый висок проломили, с одного раза, нежно» даже я слегка озадачился. А исполнитель потом звонил и предполагал, что я работаю на поэта.
Начальство немного успокаивается, и я понимаю, что можно начать оправдываться:
– Ну кто же знал…
Замолкаю. Вот как? Как объяснить начальству, что мой уголовник полдня выслеживал Евгения Петрова, ориентируясь на портрет Рубена Мамуляна?
Начало этой истории я услышал от Ганса. Тот веселился, рассказывая всему отделу, что какая-то желтая газетенка запросила в архиве Минсоответствия фотографию и отправила в печать без проверки, а остальные бросились повторять. К тому моменту, как все разъяснилось, с десяток разных газет успели проиллюстрировать некролог на Петрова фотокарточкой с Ильфом и Мамуляном! На третий день Минсоответствия спохватилось и прислало в редакции официальные извинения в духе: «Вы просили фотографию Евгения Петрова, так мы и дали. Извольте: Петров тут фотограф».
Когда об этом рассказывал Ганс, мы смеялись.
Но когда оказалось, что мой исполнитель пять часов просидел в Главпочтамте, пытаясь опознать Петрова по фотографии Мамуляна, мне стало не до смеха. А разобрался наш незадачливый товарищ как раз в тот момент, когда за писателем пришли из милиции и повели его на телефонный разговор к Гансу.
Ну кто же знал…
– Что?! Что ростовская милиция догадается убедить теток на почте показать Петрова, когда тот придет за своими телеграммами, а твой идиот – нет?!
Мрачно опускаю глаза. Исполнитель не рискнул спрашивать и тем более совать сотрудницам Главпочтамта мзду, чтобы не привлекать внимание. Мы знали, что если наш уголовник опередит Ганса, милиция в первую очередь помчится на Главпочтамт выяснять, кто слал убитому телеграммы, и не было ли чего подозрительного.
Так что наш бедолага крутился у входа, сверял всех посетителей с газетной фотографией Рубена Мамуляна и заподозрил неладное, только когда Петрова уже волокли к телефонной будке – говорить с Гансом.
И он, кажется, чем-то выдал себя, потому что доблестная ростовская милиция решила проводить недобитого журналиста в аэропорт.
– Идиоты! Кретины! – разоряется мое дорогое начальство. – Лови его теперь по всему Ташкенту!..
Про Ташкент я знаю от Ганса. Сколько-сколько там сейчас населения?.. Ладно, хоть фруктов поем.
Начальство тем временем перестает орать и начинает говорить конструктивно:
– Слушай сюда и не таращи глаза. «Цензура» писатель не доверяет твоему фрицу, но его все равно надо убрать.
– Ганса или Петрова?! – уточняю я в легком ужасе от открывающихся перспектив.
– Петрова, – выдает начальник после некоторых раздумий. – Фрица рано, он еще нужен. А писатель мешает. Напомни, зачем он собрался в Ташкент?
Рассказываю, что слышал у нас в отделении. Спасибо, как говорится, что у Ганса проходной кабинет. Ну как, кабинет – прихожая перед лабораторией. Но удобно.
– В Ташкент собираются Илья Ильф и его друг Иван Приблудный. Там какая-то история с братьями, и Ильф хочет, чтобы Петров тоже прилетел. Ну, раз уж тот так удачно умер.
– «Удачно»?! – вспыхивает невоздержанное руководство, и следующие пять минут я выслушиваю длинный и нецензурный список претензий ко мне, Евгению Петрову, которому не сидится в Ростове, Илье Ильфу, которому приспичило затащить в Ташкент соавтора, Гансу Гроссу, который всем мешает, моему бедолаге-исполнителю и всему составу ростовской милиции.
Ругаться бесполезно, так что я отделываюсь коротким и нервным:
– Виноват. Согласен. Конечно, вы правы.
– То-то же, – остывает наконец начальник. – Ладно, с Ташкентом мы разберемся. Не забивай голову, у меня там есть… люди. Будут. Давай, заканчивай с чучелом, жди новых указаний и присматривай за «цензура» фрицем.
Торжественно обещаю следить за Гансом, пока начальство шумно проклинает тот день, в который светило немецкой криминалистики додумалось переехать в Москву. Не знаю точно, что это был за день, со мной Ганс об этом ни разу не откровенничал, но об реальность его тогда шарахнуло знатно – до сих пор отходит.