Дохлый таксидермист

А теперь, похоже, у криминалиста появились новые идеи.

– Давайте, товарищ Ганс. Удивите меня.

Следователь усмехнулся в усы:

– Сейчас я думаю, Штайнберг притащила кого-то, или до, или после Петрова. Скорее, до. И она там кого-то или что-то увидела. Или могла увидеть. На нее напали, чтобы запугать. И, как видите, цель достигнута. Штайнберг сидит у себя в палате и идет в полный отказ, а про Петрова тогда выдала на аффекте. Допустим, Штайнберг вела его, вся в крови, он спросил, в чем дело, и она ответила – «это кровь такого-то». Третьего трупа.

– А почему ее не убили?

– А зачем ее убивать? – хмыкнул Ганс. – Проблемы себе создавать? Все знают, что мы не сможем вытащить из нее ничего ценного. По крайней мере, официально. Вы помните шестую статью УПК СССР? Хотя откуда, вы же писатель. Так вот. Показания сотрудников Министерства Смерти, Министерства Жизни и Министерства Соответствия по обстоятельствам, ставшим известными во время исполнения ими своих должностных обязанностей, не могут быть положены в основу обвинения или иным образом использоваться в материалах уголовного дела. У меня эта шестая статья как кость в горле. Поэтому я хочу, чтобы вы поговорили с вашим соавтором и убедили его сотрудничать.

Он серьезно взглянул мне в глаза. Ждал. Наверно, мне следовало кивнуть и пообещать, но…

– Я не могу это гарантировать, Ганс, – сказал я, опустив взгляд. – Раньше я мог бы пообещать за Женю как за себя. Точнее, не за него или за себя, а за «писателя Ильфа и Петрова». А теперь нет.

Я знал, что он спрашивает не столько и не сколько про соавторство. Но не думать об этом было невозможно.

Пять лет без Петрова. А есть ли писатель?

У Жени было два удачных сценария, военные очерки, фельетоны, очаровательная ироничная пьеса «Остров мира» и две книги на стадии набросков. Может, и еще что-то, о чем я не знал. У меня, не считая фельетонов и ежемесячных очерков, были три наброска под романы и странная работа в соавторстве с Приблудным, где мы вроде как пытались написать поэму, но стихи сочинял только Ваня, а я выступал в качестве мотивирующей и пинающей силы, и основная проблема заключалась в том, что перед тем, как пойти мотивировать Ваню, мне требовалось как-то начать мотивировать себя.

В результате этих процессов у нас получалось не умереть с голоду и не пойти в дворники. Ни я, ни Женя не могли похвастаться чем-то законченным. Батальных полотен в обозримом будущем тоже не ожидалось. Пожалуй, мне очень хотелось признать, что двум половинам писателя «И.А. Ильф и Е.П. Петров» следует функционировать вместе. Но я не имел права решать ничего один – безоговорочное право «вето» другого было основой нашего сотрудничества.

Пять лет назад было. А как же сейчас?..

Я не знал.

– И даже если не брать соавторство, то я боюсь, что за эти пять лет он уже…

Я замолчал, подбирая подходящее выражение. «Утешился»? «Забыл про меня»? «Завел себе новых друзей»?

Ганс закатил глаза. Кажется, моя рефлексия раздражала его так же, как меня его версии и подозрения. Ничего, пусть терпит. Не следовало ему заставлять меня фотографироваться в вонючем мешке.

– Постойте. Петров написал, что летит в Ташкент?

Я кивнул и вытащил из кармана аккуратно сложенную телеграмму.

Чтобы не пропустить ее, я звонил на Главпочтамт каждые полчаса. Могу представить, как страшно я там всем надоел.

«ДОРОГОЙ ИЛЬЮША ОЧЕНЬ РАД ТЧК УЖАСНО СОСКУЧИЛСЯ ТЧК СПАСИБО ТЧК ВЫЛЕТАЮ ТАШКЕНТ ТЧК ТРАНСПОРТ НАШЕЛ ТЧК РАНЬШЕ МИША ЖИЛ ПОДВАЛЕ СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ ПРОВЕРЬТЕ ТЧК ВСТРЕТИМСЯ ГЛАВПОЧТАМТ ТЧК ТЯЖЕЛО ОСТАТЬСЯ АТЕИСТОМ».

Петров собирался в Ташкент! Признаться, когда я писал про брата, то даже не смел надеяться, что Женя тоже со мной полетит. Мне просто хотелось объяснить, почему я не встречаю его в Ростове, и попросить за это прощения.

Но оказалось, что Женя не сердится. Его телеграмма была очень теплой. Я разрешил себе помечтать о том, что наконец-то увижу его. Ну, у него же нет никаких других дел в Ростове, и он всегда любил путешествовать, и, да, я знаю, если и есть в мире что-то надежное и стабильное, так это то, что Петров всегда явится, чтобы помочь мне.

– Хорошо, Ганс, – решил я. – Вы правы. Я попробую поговорить с ним.

Кажется, это все еще звучало не слишком убедительно, потому, что криминалист взглянул на меня и небрежно заметил:

– Будьте осторожны. В Ростове за вашим другом следил какой-то хмырь с газетой. Его спугнул лейтенант Кошкин. Петров, между прочим, сказал, что этот тип пытался поговорить с ним, и что он не знает, кто это. В общем, благодарите за все Лидию Штайнберг, – закончил Ганс. – Все, теперь можете быть свободны. Вижу, вы уже смотрите на часы.

Мы пожали друг другу руки. Следователь встал, чтобы проводить меня:

– Что ж, хорошо вам долететь… а! Чуть не забыл! – он полез в ящик стола и вытащил оттуда лист тонкой, почти прозрачной бумаги. – Письмо вашей жены, Марии Тарасенко, Евгению Петрову. Пришло по линии Министерства соответствия вместе с фотографиями с похорон. Я сначала дал его посмотреть Фе… хм… в одно ведомство на проверку подлинности, и теперь оно вернулось. Письмо не имеет ценности в качестве вещественного доказательства, поэтому можете взять для соавтора. Кстати, там есть и про вас, и про вашего брата.

Письмо Маруси!

Я так ужасно по ней соскучился, что тут же выкинул из головы всех московских маньяков. Торопливо простился с Гансом, спустился вниз, через проходную – следователь позвонил дежурному и предупредил, чтобы меня не задерживали – остановился на крыльце Петровки, 38 и развернул письмо. Что сказал Ганс? «Там есть про вас и вашего брата»? Конечно, он не смог не засунуть туда свой нос.

Плевать.

«Дорогой Женя»

Ветер рвал тонкую бумагу из рук, а, может, это просто мне стало не по себе. О чем Маруся могла писать моему другу? Даже мертвому?

Я пробежал глазами пару строк и почувствовал укол неловкости: моя дорогая Марусенька не заслуживала и этой секунды сомнения. И Женя тоже.

Неловкость схлынула, пришло тепло, и я принялся читать сначала:

«М.Н. Ильф-Тарасенко – Е.П. Петрову

Дорогой Женя,

Я вам никогда не писала и, наверно, уже не буду. Вчера вы разбились в авиакатастрофе, и завтра ваш брат, Валя Катаев, полетит хоронить вас. Мне рассказала ваша жена, она получила телеграмму от Вали и плакала. Я тоже плакала.

Я вас не любила, нет, только Илю, и поэтому я могу написать (размыто), а ему – нет. Может, лет через десять, но пока боль от потери слишком сильна.

Поэтому я пишу вам, Женя. Вы с Илей, конечно, настоящие коммунисты и не верите в Бога, но я верю – хочу верить – в то, что когда-нибудь, после (зачеркнуто).

Ну вот, я снова вспомнила Илю и плачу. Если вы сейчас с ним, скажите ему, что я плачу по нему постоянно. Я убила бы себя, чтобы быть с ним, но я не могу бросить Сашеньку. Вот она подрастет, и кто-то же должен рассказать ей о том, каким замечательным человеком был ее папа.

Вы знаете, я представляла, как это будет. Еще до войны. Вот, думала, придет как-то Саша из школы и скажет: расскажи мне о папе. Мы сядем за стол, будем пить чай с малиновым вареньем, и я расскажу ей, что он был писатель, и он был самым лучшим отцом и мужем, а потом придете вы, Женя, и (размыто) о том, как вы с ним писали, дружили и путешествовали. Я знаю, Женя, что вы бы смогли, у вас не перехватывает горло каждый раз, когда вы говорите об Иле, и вы не плачете. Но вас уже нет.

Когда вы умерли, я потеряла не просто надежного, верного друга, человека, который всегда был рядом – я, кажется, снова потеряла (размыто).

(Строчка зачеркнута много-много раз и не поддается прочтению)

…кусочек Или продолжал жить в вас, Женя – когда вы говорили его словами, читали, печатали на машинке, фотографировали. Я думала, что скажу Сашеньке: дочка, ты же знаешь нашего дядю Женю, твой папочка был таким же (размыто) умным и честным, настоящим человеком и настоящим коммунистом.