Чистые воды бытия

Взопревшее оконные стёкла, будто разомлевший от пару банщик, держит набухшей от воды и работы рукой рамы кисею инея у пояса. Небрежно, без особой боязни уронить, обнажив скрытое нечто, неинтересное, впрочем, никому. Тот нетканый покров больше похож на плюш, чем на изыски тонко вышитых узоров, которыми славится зима.

Сам же, отороченный плющом дом, ровно игрушечный. Всякий его изъян, осыпанной алмазной крошкой изморози, уж и не ущерб вовсе, но прибыток, достоинство, краса, от которой не отвести взора, так домишко сделался хорош.

Что ж до погоды… Не в наших силах её изменить. Чем станет потчевать, от того и потерпим, — нам не впервой, пора бы уж и привыкнуть, и на надменный ея вопрос, как оно нам терпится, не нужно ли чего убавить иль наоборот, ответить с достоинством:

— Ничего не надо, благодарствуем. В самый раз.

Дачники

— Кстати… давеча вы, мой милый, упрекали меня в том, что я не видал шаровой молнии и не могу рассуждать об ней… Так нет же! Ночью я долго ворочался в постели, не мог заснуть, и всё, вероятно, для того, дабы память возвратила к пережитому, и оно предстало передо мной, прямо как вы передо мной тепер…

…Первая моя встреча с шаровой молнией произошла в ту пору раннего детства, когда я, едва перестав быть ангелом, кое-как примирился с появлением на свет и принялся обживаться, привыкать, — ибо всё равно, надолго ли то счастие или на чуть-чуть, но существовать, всё же, приятнее с удобством понимания об себе, об своём предназначении, и расстараться расположиться промеж тех, кто тебя окружает, одновременно расположив их к себе, без особого ущерба и для себя, и для прочих.

Кто б тому научил, упредил про то, как надо, до всего приходится доходить самому, но, конечно, перво-наперво, следует искать знакомых, которых уже видел до того, — ну, вы понимаете? — с кем близок от веку. Хотя, признаться, то дело непростое, больше от удачи, нежели от последствий усердия и умозаключений. Чувственное-с, так сказать, это занятие, всё наощупь, по наитию, наугад…

Про успешность на то поползновений я лучше умолчу, ибо по натуре нервен, раним, хотя и не без стержня, отчего бесстрашен, коли за других, либо за Отчизну. В отношении же себя — слаб. Откровенно слаб.

— Помилуйте, эдак вы до ночи не закончите, а молния-то ваша где?

— Всё к тому и идёт, не торопите!

Так вот, привезли меня в имение к бабушке. Предоставили в полное моё распоряжение лужайку, чтобы мял босыми, да кривыми ножками траву, укрепляя телесное здоровье и меньше хворал от того. Сняли, понимаете ли, с меня обувку, — какую, простите, запамятовал, помню, только, что ногам сделалось от земли так горячо, будто не на траву меня опустили, а на горячую сковороду, да жгут под нею костёр немаленький. Я в крик, меня на руки, проверить — не накололся ли обо что в траве. Так нет же — всё цело. Меня — стыдить, да заново ставить в траву, а я опять в крик — горячо, мол и страшно…

И помнится мне, небо сделалось вдруг почти черно, как бы кто прикрыл день крышкой, да прямо посреди лужайки, там, куда меня всё норовили поставить босыми-то ножками, возжёгся яркий колобок. Точно таким бывает закатное солнце издали, — очерченным ровно, неярким, которое можно рассматривать, не боясь ожечь взгляда. И вот зависло это маленькое солнышко над поляной: румяное, наливное… Только я к нему пошёл, тронуть, так ли оно тепло, как глянется, а оно возьми, и исчезни.

Ну, я, понятное дело, в слёзы, а там и с неба закапало. Меня в дом, со всеми почестями, принялись расспрашивать, как это я не напужался шаровой-то молнии. А мне-то и невдомёк. Что я там понимал. Светит ласково, горячим не брызжет…

— Мда… Дитя, оно дитя и есть. Но, только не в обиду, — этот раз не в счёт.

— Отчего ж?

— Так по малолетству! Знали б вы, что оно такое, бежали бы, что есть духу, а то и вовсе лишились бы чувств со страху.

— Так во второй-то раз я уже постарше был, и то не испугался. У той же бабули случилось. Влетел огненный шар в открытое окошко флигеля, как раз к чаю. Все в ужасе, перешёптываются, велят не смотреть в ту сторону, не дышать.

— Ну, а вы чего ж?

— Да ничего! Слушать никого не стал, поднялся со своего места, прошёл мимо того шара, отворил окошко пошире и указал ему дорогу.

— Как это?!

— Очень даже просто. С поклоном. Вот, говорю, здесь вам свободнее будет. Проходите!

— А он чего?

— Ничего. Как мимо меня летел, замер подле лица, будто рассмотреть пытался или запомнить получше.

— И что потом?

— Ничего! Дальше полетел!

— В окошко?!

— Ну, а куда же ещё! Именно туда!

Сосед по даче недоверчиво поглядел на меня, но промолчал. Нам пора было расходится по домам. Ветер только-только задул свечу заката, но как-то слишком скоро сделалось и сыро, и темно. Хотя над горизонтом, — миражом иль видением, долго ещё висел занавес неба, прожжённый то ли солнцем, то ли так похожей на него молнией, свернувшейся рыжим котёнком в клубок.

В ожидании весны

Рядом с дорогой дремал олень. Несмотря на то, что тот возлежал на открытом месте, на самом виду, он был совершенно незаметен и чудился не более, чем стаявшей под душем солнечных лучей кочкой. И так бы и не навлёк на себя беду внимания, если бы не выдавшее его намерение переменить положение тела, потянуться, размять шею, дабы разделаться с весенними звуками, как с подсолнечной шелухой, стрекоча ладно притачанными остроконечными ушами.

Со стороны выглядело так, будто олень отдыхает, в самом же деле он встречал рассвет. Часто поглядывая в ту сторону, откуда из-за подоконника леса должно было показаться солнце, он нетерпеливо жевал губами, из-за чего создавалось впечатление, что олень шепчет молитву. О чём просил он — догадаться немудрено: всяк, кто поневоле терпит холод, ждёт тепла, голодный — сытости, а готовый любить — любви. А олень был готов. На Николу летнего14 ему должно было исполнится два года15, так что — вполне.

Олень казался себе наполненным соками жизни, что готовы выплеснуться наружу, хотя в самом деле до этого момента было ещё нескоро. Всего-то — пережить весну и лето. Олень понимал, что с порога, наперёд, оно всегда дольше, чем ежели обернуться назад, от того и вздыхал время от времени тихонько.

Замеченный уже проходящими и проезжающими с дороги, олень сделался беспокоен, но не решался уйти. И едва солнце лизнуло оленя в нос, оставив на нём сладкий розовый след, он, улыбнувшись ему в ответ, тотчас поднялся из сугроба, да потопал в чащу леса, — ждать. А посреди кроны спелого, но всё ещё юного сердцем крепкого дуба остался цвести цветок солнца, схожий с чертополохом и одуванчиком одновременно.

…Гребень сосулек впивался вострыми зубьями в локоны весны, расчёсывая её длинные волосы, что струились, касаясь земли. Солнце торопилось довести до совершенства ледяные скульптуры, оставленные зимой. Что ж до самОй весны… В тени ночи сеяла она на округу пшеничную муку последнего снега и торопилась вспомнить песни, без которых весна как бы ещё и не началась.

Люк

Помню, ребёнком мне было любопытно всё вокруг, и вместо того, чтобы поспешать за матерью по каким-то взрослым делам, я мешал ей торопиться, с недовольным, капризным выражением вертел головой на четыре стороны, покуда не замечал нечто интересное, а приметив, тут же вырывался от неё, дабы проследовать, к примеру, за муравьями, что гуськом шествовали вдоль трещины асфальта и взбирались на посаженый недавно тополь через кованную решётку забора, как по тротуару.

Сам при этом я оказывался столь неловок, что мог зацепиться ботинком за ногу матери или собственную ногу, или за ту самую трещину в асфальте, да рухнуть в грязь, обрызгав и себя, и прохожих, не меняя, впрочем, настроения. Даже со дна самой глубокой лужи я невозмутимо продолжал следить за букашками, которым, понятно, не было до меня дела. У них, по обыкновению, всё своё: и заботы, и жизнь.