Человек с крестом

— Не дадут, Павел Иванович, — с сомнением отозвался Соловейкин.

— Придется убедить. Жена священника, по-моему, разумная женщина. Это в ее же интересах.

Я — Делигов. Что дальше?

Дом Делигова стоял почти вплотную к забору Десятковых. Этот забор был высок со стороны Десятковых, хотя стоял ниже соседского дома.

Особенность здешних поселений заключалась в том, что они, как правило, размещались вокруг оврагов или в них самих, а также в лощинах и низинах, где было

Невозможно пахать И сеять. Пожилые люди рассказывали, что помещики не разрешали крестьянам селиться на удобных равнинных местах.

Так было и в Петровском. Улицы его, особенно окраины, где жили Делиговы и Десятковы, тянулись вдоль оврагов.

Дом Делиговых стоял на возвышении. Со двора было хорошо видно, что делалось у Десятковых. Забор со стороны Делиговых был довольно низок, и не удивительно, что мальчишка мог легко забраться на него и упражняться в метании камней.

Все это невольно отметил про себя Лузнин, когда вошел в делиговский двор. Был он широк и просторен и наводил на мысль, что здесь живут довольно состоятельные люди. Дом был недавно срублен из крупных круглых бревен. На высокое крыльцо вела широкая лестница.

Павел Иванович хотел подняться на нее, но не успел. Из дома вышел человек с непокрытой головой, с потный ми, прилипшими ко лбу негустыми волосами. У него было длинное и жесткое лицо с хмурым, пристальным взглядом.

— Кого надо? — отрывисто спросил он.

— Делигова. Якова Андреича, — ответил Павел Иванович, с любопытством рассматривая не очень-то гостеприимного человека. Сам не зная зачем, Павел Иванович взглянул на толстые подошвы тяжелых ботинок хозяина. Почему-то пришла мысль: задумай Делигов ударить его йогой по голове, отстраниться, пожалуй, и не успеешь. Павел Иванович непроизвольно отошел на шаг от крыльца.

Это движение не укрылось от хозяина дома. Губы его дернулись в усмешке.

— Я — Делигов. Что дальше?

— Хочу с вами поговорить.

— А я не очень. Некогда мне.

— Нет уж, уважаемый Яков Андреич, поговорить нам все-таки необходимо. Я следователь, исполняющий обязанности прокурора.

— Ах, вот в чем дело! — нисколько не смутился хозяин дома. Он спокойно сошел вниз по лестнице, направился к деревянной скамейке, вкопанной, как и у Десятковых, в землю, уселся сам и пригласил Лузнина. — Документы проверять не стану. Верю на слово.

— Нет, зачем же. Прошу проверить.

Павел Иванович достал удостоверение и предъявил его Делигову. Тот взял документ, долго разглядывал его, потом возвратил Лузнину.

— Ну, что ж, давайте разговаривать. — Делигов вздохнул. — Чем скорей, тем лучше. Знаю, с чем пришли. Задавайте вопросы.

Самообладание у этого человека было завидным. А может, ему и волноваться-то было не из-за чего? Во всяком случае, первое впечатление Делигов произвел вполне благоприятное.

— Это, пожалуй, лучше, если знаете, о чем разговор. Прошу вас, Яков Андреич, рассказать, как было дело с Десятковым?

— Дело? — удивленно переспросил Делигов. — Я никаких особых дел с попом не имел.

— Никаких особых, говорите? А меня, собственно, и особые и не особые интересуют. Если уж вы хотите, чтоб я сформулировал вопрос точнее, — прошу вас рассказать подробно, что у вас сегодня утром произошло с Десятковым?

Делигов удовлетворенно кивнул головой.

— Вот это другой разговор. А то я знаю вашего брата, следователя. Мелочи не заметишь, а вы уж, для себя картину рисуете…

— Откуда у вас такой опыт, Яков Андреич?

— Да ведь прожил-то я уже пять десятков лет. А чего за эти годы не насмотришься, кого не повидаешь?

— Это резонно. — Лузнин улыбнулся. — Ну, что ж, давайте ближе к делу.

— Будете записывать?

— Зачем? Просто выслушаю. Не в записи дело. Правду узнать можно и ничего не записывая, а для меня главное — установить истинную картину происшествия.

— Ладно. Это ваше дело. С соседом, надо прямо вам сказать, мы жили неважно…

Павел Иванович поднял глаза и с удивлением взглянул на собеседника — он почему-то не ждал, что Делигов с первых слов сделает такое признание. Однако Делигов не обратил внимания на этот взгляд.

— Почему неважно — это уж статья особая, она для вас не очень интересная.

— Почему же не интересная? Говорите, я слушаю.

— С мелочей началось. Сначала жены повздорили, потом мы ругнулись.

— Из-за чего?

— Из-за божественных людей. Ходили тут к нему всякие, песни пели. Я и сказал, чтоб они службу в церкви справляли, а не дома. А попу слова мои пришлись не по вкусу. С этого и началось.

— И давно началось?

— С год примерно. Да-a, не меньше года цапаемся. А вообще-то я точный счет не вел. Сами понимаете: когда что-то начнешь, не думаешь, чем это кончится. И не считаешь дни. Катятся и катятся…

— Хорошо, Яков Андреич. Я понял. Что же утром-то случилось?

— Подождите, я сам подойду к этому утру. Так вот, не ладили мы с Десятковыми. А сорванец мой знал об этом. От них ведь ничего не скроешь. То жена крепкое слово скажет, то я ругнусь, а он ведь слышит. Мальчишка взял нашу сторону и сегодня, как вы наверняка знаете, взял да и запустил камнем в матушку.

— Вы имеете в виду жену священника Марфу Петровну Десяткову?

— Конечно, в Десяткову. В кого ж еще? — удивился Делигов. — Так вот. Запустил в нее камнем и попал в голову. Я сам-то не проверял, мне Десятков говорил, а я поверил: чего ему врать-то?

— Согласен. Врать ему не пристало.

— Поймал он сорванца моего за руку — и ко мне. Мне, правда, вначале не очень понравилось, что он сынишке руку раскровянил. Я маленько вспылил, а когда узнал, в чем дело, тут же всыпал мальчонке перцу, чтоб другой раз сволочуге неповадно было камнями бросаться.

— Вы что же, побили сына?

— А что, я богу молиться на него должен? Ремнем на этой самой скамейке дал ему жару в то самое место, откуда ноги растут. Другой раз побоится камень в руки взять.

— А что же Десятков?

— А что ему оставалось делать? Посмотрел, посмотрел, да и ушел.

— И слова не сказал?

Недоверчивый тон Лузнина насторожил Делигова,

— Вот уж чего не помню, того не помню.

— Позвольте, Яков Андреич. Вы упомянули, что вам не понравилось, что Десятков, как вы выражаетесь, «руку раскровянил» вашему сыну.

— А кому понравится?

— Я не об этом. Вы, надо думать, сказали что-нибудь резкое Десяткову?

— Ну да. По матушке пустил его. Рука-то у сынишки вся в крови была.

— А Десятков на это что?

— Говорит, не он виноват. Мальчонка будто бы сам, когда на заборе сидел, руку-то оцарапал.

— Вы ему поверили, Десяткову?

— Ну… это я не помню. И не в том дело. Не пристало мне защищать сорванца, когда он кругом виноват!

— Так. А Десятков? Он что же, ушел, когда вы кончили наказывать сына, или не заметили, когда удалился?

— Опять не помню. Хотя нет. Мальчонка вырвался из рук и удрал. А я еще и скажи попу: этот пострел получит у меня на орехи.

— И вообще-то основательно всыпали сыну?

— Рубцы с недельку поболят, да еще добавлю. Я, товарищ прокурор, институтов, педагогики не кончал, у меня на этот счет свод линия. Напроказил — получай по заслугам. Так меня уму-разуму родители учили, так и я учу своих детей. И тут я царь, бог и воинский начальник. Даже прокуратура мне не указ-.

Лузнин пожал плечами.

— Я, правда, не сторонник воспитания с помощью кнута, но указывать и учить вас, как воспитывать детей, не намерен. Вам жить, вам же и отвечать за сына, если он что натворит. Это дело вашей совести.

Павел Иванович снова взглянул на Делигова и первый раз поймал настороженный взгляд его зеленых глаз. Этот взгляд как-то не вязался с рассказом и с суровым, простодушным тоном рассказчика, но спрашивать было уже нечего.

Лузнин поднялся,

— Ну, вот, пожалуй, все. — Но тут же Павел Иванович поправился: — Пока все.

— Это почему «пока»? — не понравилась последняя фраза Делигову.