Человек с крестом

— Ну? Где же все-таки отец Василий? — строго спросила Мария Ильинична.

— В городе, матушка.

— Какая я тебе матушка. Зовут меня Марией Ильиничной. А тебя как?

— Егор. Егор Кузьмич.

— Когда батюшка в город уехал?

— Позавчера, кажись… — неуверенно ответил Егор Кузьмич. — На другой день, как приезжали к нему.

Мария Ильинична уже не могла стоять. Она пошатнулась. Конюх встревоженно глянул ка нее и вдруг бросился к кадке с водой. Торопливо зачерпнул ковш, поднес Марии Ильиничне и сказал жалостливо:

— Испей-ка водицы, Марья. С лица вся сошла. Пей, пей, не съем…

Мария Ильинична услышала, как стучат зубы о край ковша. Но глоток воды освежил ее. Она опрокинула ковш, плеснула воду в лицо и подняла голову, чувствуя, как приятно щекочущие капли воды катятся по разгоряченному телу.

— Ну вот. Опамятовалась баба. — Егор Кузьмич широко улыбнулся. — Испужала ты меня до смерти, Марья.

— Так тебе и надо. Если женщина, так можно что захочешь сказать?

— Ну ладно, ладно! — примирительно забормотал конюх. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Все же видим, крутится какая-то вокруг батюшки. Мало ли приходилось их видеть…

Мария Ильинична насторожилась.

— У кого? У батюшки?

Но конюх не ответил.

— Ладно, Егор. Погорячились оба. Не серчай.

Конюх поднял на нее повеселевший взгляд, кивнул.

Расстались они без обиды друг на друга.

«Зачем он уехал в город? — с недоумением думала Мария Ильинична. — Мне даже слова не сказал. Наутро же уехал, когда я спала».

Было приятно, что он ей так доверяет. Оставил на нее дом, а она даже не закрыла, когда убегала встревоженная. Но кто сегодня-то закрыл? Должно быть, за ним кто-то ухаживает. Да и как он один управится с таким домом? Ясно, кто-то есть.

А намек Егора?

Вечером на имя Марии Ильиничны пришла телеграмма:

«Артель разыскал. Заказ сделал. Веду закупки. В. Г.»

Она долго гадала, что за артель, какой заказ и какие это закупки? И вдруг вспомнила: дом. Ей же дом обещал отец Василий. Выходит, не обманул.

Славно-то как!

Проханов возвратился в Петровск только на пятые сутки.

Вечером того же дня произошло объяснение. Бледная, с ввалившимися глазами, Мария Ильинична, как всегда, явилась к нему на дом.

Проханов бросился к ней навстречу и крепко обнял ее. Было такое впечатление, что он по-настоящему счастлив, встретив ее. И это смутило, обескуражило Марию Ильиничну, — она явилась сюда для решительного объяснения.

А он, непривычно возбужденный, бегал по дому, бестолково суетился, брался то за одно, то за другое и вообще вел себя совсем по-мальчишески. Накупил ей в городе подарков и все их тут же выложил. Отрез на платье, отрез на костюм, несколько пар капроновых чулок и даже модные туфли.

— Все тебе, Марьюшка. Только… Уж не знаю, право, годятся ли туфли. На глазок брал.

— Подождите-ка. Мне не до подарков, — строго сказала Мария Ильинична. — У вас сохранилась копия статьи?

Проханов остановился посреди комнаты. Он напомнил ей вдруг конюха Егора, когда тот только что поднялся с земли. Глаза его смотрели на нее растерянно и подозрительно. Но губы отца Василия улыбались.

— Марьюшка! Ты, никак, встревожена? Что случилось?

— Случилось одно. Я никак не думала, что вы воспользуетесь моим опьянением и заставите подписывать статью не читая.

— Голуба моя, ты ли это? Ты сама сказала, что доверяешь мне. И я был уверен: вера твоя безраздельна. Ты же мне стала больше, чем дочь. За что? Почему так?

— За эту проклятую статью меня могут в тюрьму посадить, — губы у Марии Ильиничны задрожали.

Отец Василий расхохотался.

— Ох, уморила! Надо же такое сказать! «В тюрьму». Нужно, драгоценная моя, Конституцию знать. Запомни: в СССР — свобода печати. Свобода! Ты что думаешь, закон — это шутки? Ты плохо, очень плохо, Марьюшка, законы и свои права знаешь. Можешь свободно писать не только в газету, но и в Совет Министров. Куда хочешь. И можешь быть уверена — тебе обязательно ответят. С тобой будут спорить, доказывать, убеждать, но уж никак не перешлют в милицию или к прокурору для ареста. Было время, нарушались законы при Сталине. Сейчас новая линия, а вот Марьюшка старым живет. — Он подсел к Марии Ильиничне, ласково похлопал ее по руке. — Горячая ты, душа моя. Нервишки у тебя никудышные. Чем-то бога прогневила, мало чтишь его, мало времени уделяешь спасению своей души. Только я вымолил у всевышнего тебе здоровья, все гладко пошло, поправляться начала — и вдруг опять помертвела. Что с тобой творится, душа моя? Ну-ка выкладывай. Нет на мне облачения, но властью, данной мне от бога, заклинаю тебя, дочь моя, освободи душу от тягот и мрака. Покайся, и бог простит.

Мария Ильинична вдруг закрыла лицо руками и застонала.

— Да что за напасть? — искренне встревожился Проханов.

— Нет никакого бога, вот что случилось! — с отчаянием выкрикнула Мария Ильинична. — Нет и не было. Не было! Не было!

Священник отскочил от нее, будто ужаленный.

— Никак рехнулась? Опомнись! Опомнись, дитя мое! Страшные слова говоришь!..

— Вот сейчас-то я и опомнилась, — плача навзрыд, говорила она. — Меня вечно шатало в жизни из стороны в сторону. В детстве верила — есть бог. Бабка шкуру сдирала за неверие. В школу пошла — растеряла веру. Стала библию читать — снова поверила. Потеряла мужа — прокляла бога, но снова за библию взялась. И опять поверила. Потом семнадцать лет мыкалась одна по жизни, и какая уж там вера. А теперь вот разболелась. Опять меня бросило к богу. Но сейчас, — Мария Ильинична стала искать свою сумку, долго не могла открыть ее, но наконец открыла, выхватила две толстые тетради, — теперь меня никто не собьет с толку. Сама все прочла, сама разобралась.

Священник стоял перед ней с побелевшим лицом. Плач и слова Марии Ильиничны, казалось, поразили его в самое сердце.

— О господи! Да что же это?.. Господи, прости мя и помилуй. За что наказуешь? За что? Чем я прогневил тебя, господи?!

Проханов резко повернулся к ней спиной, рухнул на колени перед иконами и начал быстро-быстро креститься. У него текли слезы из глаз. Слезы крупные, почти с горошину. Он всхлипывал, глотал рыдания, шептал, крестился, кланялся. Кланялся, крестился, шептал… Это было страшно. Никогда такого не было.

Что-то дрогнуло в ее душе. Мария Ильинична бросилась к священнику, усадила его на диван и села рядом. Положила его голову себе на плечо, стала гладить его седые волосы, уговаривать, как малого ребенка.

— Не надо. Я же не хотела обидеть вас. Что было на душе, я и сказала. Что же таиться? От кого таиться? Я привязалась к вам, вы мне, как отец родной. Не могу я молчать все время. Я не такая. Есть на сердце, я и говорю.

— Ах, Марьюшка, Марьюшка! Ведь я священник, всю свою жизнь прославляю имя господа. Вот уж сорок шесть лет служу, а ты мне — нет бога…

Он тихонько высвободился из ее рук, вытер глаза, гулко высморкался в огромный клетчатый платок и поднялся, высокий, грузный, крепко сбитый, и как-то будто расправил плечи. Никакой беспомощности, слабости. Какая там слабость! В его могучих плечах сила, наверно, бычья.

И снова в душе Марии Ильиничны стал нарастать протест. Захотелось спорить, доказывать.

— Но я-то не служу сорок шесть лет. Я хочу правды… Где она, эта правда? В библии? Я хочу раз и навсегда со всем этим, — она потрясла тетрадями, — покончить. Я не могу, не хочу носить этот камень в груди. Вы не думайте. Хоть я и была разнорабочей, — мозги у меня на месте. В школе, если хотите знать, я любого могла заткнуть за пояс, с учителями спорила, читала много, только жизнь и гибель Андрея подкосили меня. Но ум со мной пока. Я всю библию перерыла. Сколько раз перечитываю! Я не виновата, что многое увидела.

Священник Пытался ей что-то сказать, но снова на него обрушился поток слов. Мария Ильинична силой втиснула его в кресло, уселась рядом на стул, стала снова высказывать ему все сомнения и подозрения. Но Проханов с таким же упорством твердил: