Страница 5 из 71
— Я останусь. Подожду следаков, — тихо сказал он и добавил, глядя на залитого кровью задержанного: — Мужику совсем фигово. Как бы концы не отдал. Один жмурик у нас уже есть.
Подняв искаженное болью лицо, Панфилов успел сказать, прежде чем вновь погрузиться в забытье:
— Не дрейфь, мент. Прорвемся!
После чего уронил голову на зеленую подушку мха, засыпанную порыжевшей хвоей.
С побледневшим от волнения лицом старший лейтенант опустился на колени. Его ладонь смахнула песчинки и сосновые иголки со щеки задержанного. Наморщив лоб, собровец рассматривал его. Знакомый голос многократным эхом звучал в ушах у старлея. Голос, который он слышал в пылающем ущелье.
— Не может быть, — беззвучно прошептал командир, стирая с переносицы холодный пот.
Глава 2
Веселый солнечный зайчик плясал на серых стенах камеры изолятора временного содержания. Следователь не спешил с допросом, наплевав на права задержанного. По закону Панфилова уже должны были отпустить. Срок задержания без санкции прокурора закончился. Но законы в России — понятие растяжимое
«Начни права качать, мигом рога обломают. Пришьют какую-нибудь подлянку, и доказывай, что ты не верблюд», — размышлял Панфилов, прислонившись к холодной стене.
Сырой, стылый бетон притуплял боль. Ушибы, полученные при падении, оказались не слишком серьезными. Молодой доктор, проводивший осмотр, отнесся к пациенту внимательно. Ссадины на лице смазал какой-то вонючей жидкостью, пощупал ребра и дал пригоршню болеутоляющих таблеток. На этом медицинская помощь закончилась. О правовой помощи никто и не заикался.
В свое время Константин Панфилов на собственной шкуре испытал все прелести правоохранительной системы. Он оттрубил свой срок от звонка до звонка, железно усвоив главное правило: «Ничего не бойся, ничего не проси, никому не верь». Этим нехитрым правилам он следовал всю жизнь, и они его ни разу не подвели. Обстоятельства вынудили Панфилова сменить фамилию, изменить черты лица, постараться забыть свою биографию. Но в душе он оставался Жиганом, не прощающим подлости и предательства. Устав бороться с несправедливостью, он взял тайм-аут. Купил небольшой домишко в Подмосковье. Подремонтировал, обставил по собственному вкусу, познакомился с соседями.
Любопытные сельские жители быстро потеряли интерес к новому соседу. Панфилов вел тихий, уединенный образ жизни, а дом, обставленный со спартанской простотой, больше напоминал келью отшельника. Только одна деталь удивляла сельчан, побывавших в жилище соседа, — сверхсовременная аудиосистема класса «хай-энд» японской фирмы «Накамичи». Стоимость этого чуда техники была, пожалуй, больше, чем у всей деревеньки с живностью, сельхозинвентарем и вызревающим урожаем. Но обитатели деревеньки не догадывались об этом и поэтому не завидовали.
Панфилов любил музыку, точнее, одно конкретное направление — джаз до самозабвения. Понимать искусство импровизации его научил один старый вор. Архип — такое скромное погоняло носил бывалый скокарь — любил повторять:
— Джаз — это свобода. Тебя могут парить на киче. Могут даже на яйца повесить браслеты, но если в твоей башке зазвучит джаз, значит, ты вольная птица. Запомни, Жиган, у каждого должно быть что-то, чего никто не сможет отнять. Твою хазу могут спалить, бабу увести, бабки стырить. Джаз, если он звучит в душе, не слямзит ни скокарь, ни прокурор.
Тогда Жигану показалось, что старый вор блажит. Но жизнь доказала правоту Архипа. Некогда преуспевающий бизнесмен Константин Панфилов потерял свое дело. Умерла его мать. В жестоких разборках сгинул брат. Да и сам Архип, верный и мудрый советчик, закончил свой земной путь с пулей в башке.
Жизнь пыталась спустить Жигана. Но он падал и поднимался, потому что в душе оставался свободным. За свободу пришлось дорого заплатить — потерей собственной фамилии, утратой лица… Но цена свободы не бывает слишком высокой. Это Панфилов знал наверняка. Потому и купил безумно дорогую аудиосистему, из ее динамиков лилась свобода, преобразованная в музыку,
Фонотека, собранная Жиганом и частично доставшаяся ему в наследство от старого скокаря, требовала классной аппаратуры. На дешевом «ящике» с мигающими индикаторами, переливающимися эквалайзерами, караоке и прочей дребеденью джаз не звучал. Музыкальные центры, похожие на украшенный неоновой рекламой бордель в миниатюре, искажали божественную трубу Луи Армстронга или голос Эллы Фитцджеральд до неузнаваемости. Хотя здесь, в камере, даже «ящик» с парой-тройкой оцифрованных записей джазовых классиков не помешал бы.
Размышляя об этом, Жиган засмеялся. Музыкальный центр в камере такая же нелепость, как деревянный сортир в резиденции президента.
Он принялся мерить камеру шагами. Случившееся не укладывалось в голове. Идиотское стечение обстоятельств прервало размеренный, спокойный ход жизни. «Может, все образуется. Разберутся что к чему. Установят личность открывшего пальбу мудака. Поймут, что я ни при чем, и вся эта бодяга забудется, растает, как ночной кошмар», — старался утешить себя Жиган, хотя и не верил в благополучный исход. Бывший солдат, бывший заключенный и бывший бизнесмен слишком хорошо знал, что представляет собой наша правоохранительная система.
Старший следователь Петрушак Геннадий Семенович облизывал взглядом стройные ноги молоденькой официантки, убиравшей грязную посуду с соседнего столика. Девушка грациозно изгибалась, пытаясь дотянуться до противоположного края стола. Обернувшись, она поймала похотливый взгляд посетителя.
— Вам что-нибудь еще? — спросила она.
Захваченный врасплох, Петрушак смутился. Несколько раз моргнул и что-то невнятно прошлепал мокрыми от кофе губами. Официантка выпрямилась, наградив посетителя не слишком ласковым взглядом.
— Простите, не поняла, — с ехидцей произнесла она.
Петрушак, привыкший нагонять страх на подследственных, окончательно растерялся. Его пальцы затеребили галстук необычайно безвкусной расцветки, а воспаленные глаза забегали, словно у нашкодившего школьника.
— Нет, спасибо. Все нормально, — пробормотал он. Следаку катастрофически не везло с женщинами. К сорока годам Петрушак пережил два развода. Жены бросали его. Необычайная скупость Геннадия Семеновича и мужская немощность были его главными недостатками. Жены и немногочисленные любовницы, выбираясь из постели следователя, чувствовали себя обманутыми. Одна набралась наглости и посоветовала:
— Ты бы, Гена, протез себе поставил, раз пипетка не пашет.
Лучшие сексопатологи, к которым обращался Петрушак, лишь разводили руками, талдыча что-то о физиологических особенностях, и рекомендовали сделать дорогостоящую операцию по укреплению детородного органа. Но тут вступал в силу второй фактор — безмерная жадность. Геннадий Семенович буквально трясся над каждой копейкой, чем доводил до сумасшествия бывших жен.
Как большинство ущербных людей, следователь Петрушак стремился компенсировать свои жизненные неудачи работой. Не отказывался расследовать даже самые гнусные дела вроде расчлененки или детоубийства. Но рвение на службе авторитета ему не прибавляло. Начальство считало его болваном с патологическими отклонениями в психике. Коллеги Геннадия Семеновича сторонились, не без основания полагая, что тот сливает информацию о пьянках в кабинетах вышестоящему начальству. Стукачей, как известно, не любят. Впрочем, Петрушака это мало беспокоило. А женской ласки ему не хватало.
Официантка закончила уборку и, составив посуду пирамидой на красный пластиковый поднос, направилась к двери, ведущей на кухню. По пути она еще раз одарила посетителя неприязненным взглядом. В ее синих, как январский лед, глазах блеснули искорки презрения. У женщин с развитым инстинктом такие типы не могут не вызывать отрицательных эмоций. Петрушак отразился в синих льдинках, словно в зеркале. Худой, в видавшем виды пиджаке с плечами, припудренными перхотью, он напоминал ростовщика из романов девятнадцатого века про петербургские трущобы: такой же непрезентабельный, гнусный тип с красными от табачного дыма глазами.