Противостояние II

— Что за девушка?

— Да... это одна старая история. Я тебе её как-нибудь в другой раз расскажу. Не хочу по телефону. Слушай... — Он замолчал, очевидно, размышляя над чем-то.

— Что? — Поторопила она его.

— Нет желания вместе съездить? Отпустят тебя предки?

— Вряд ли... — А самой так захотелось, что аж дышать трудно стало. — А Вологда это далеко?

— Да нет, рядом. Ближе Ленинграда. Километров пятьсот, если по воздуху. Часов десять на поезде. Вечером сядешь, а к утру уже там. Может, всё-таки спросишь? Вдруг отпустят, а? А вечером в понедельник мы бы уже назад были.

— Угу, спрошу. Ты сказал венчается? По-настоящему венчается? В церкви?

— Угу, в церкви. Она из семьи священнослужителя и выходит замуж за будущего священника. Попадьёй собирается стать. Для них без венчания в церкви брак не засчитывается. ЗАГСы они, по-моему, до сих пор не признали.

— Здорово! А на венчание всем можно?

— Не знаю. Вряд ли всем. Это же тебе не развлечение. Своим и приглашённым можно, а просто зевакам вряд ли. Это дело очень серьёзное. Там люди порой плачут от торжественности момента.

— В ЗАГСе бывает тоже плачут. А мы с тобой приглашены?

— Нет, но ты не бойся, со мной тебя пустят. Ты, кстати, крещёная?

— Угу, крещёная. Бабушка тайком крестила.

— Если отпустят, не забудь крестик надеть. Могут на входе спросить.

— Угу, не забуду... Слушай, а там можно фотографировать?

— Не знаю... А зачем тебе? Ты что, умеешь?

— Умею. У меня и фотоаппарат собственный имеется. ФЭД-2!

— Знаю такой. Неплохая машинка. Если возьмёшь его, заряди одну кассету чувствительной плёнкой. Лучше всего 125 или даже 250 единиц. В церквях обычно света немного.

— Да, понимаю. Давай завтракай, а я попробую с мамой договориться.

— Может, лучше с папы начать?

— Да он-то меня влёт отпустит! Главное, чтобы мама отпустила! Всё, пока! Позвоню, когда ясно станет! Нет, стой! Во сколько выезжаем?

— Говорю же тебе: вечером! Не знаю я, как часто туда поезда ходят. Это на вокзал ехать нужно, расписание смотреть. Мне сказали, что пассажирский дотуда десять часов идёт, а скорый восемь с половиной. Венчание у них на десять утра назначено. Вот и считай: не позже одиннадцати вечера нужно из Москвы отчалить!

— Угу, поняла! А билеты сколько стоят?

— Чёрт его знает! Вряд ли больше десятки, если плацкарт. Это же близко. Купе подороже, конечно, но тоже вряд ли больше пятнадцати. Да ладно, не ломай голову. У меня денег навалом! Сотня в заначке лежит! Нам с тобой на всё хватит и ещё останется. Да ещё для учащихся скидка пятьдесят процентов, не забыла?

— Не, не забыла! Ну давай, пока! Я перезвоню!

***

Ура! Мама отпустила! Даже двадцать рублей на билеты и на пропитание с собой выделила! Ещё порылась в записной книжке и на аварийный случай выписала ей на отдельный листочек номер телефона сокурсницы, с которой в университете училась. Тут и папа подключился. Оказывается, и у него двое институтских друзей в Вологде живут. Записала на всякий случай и их телефоны.

Потом папа сам зарядил две кассеты для её фотоаппарата. В одну заправил плёнку в сто единиц (он сказал, что такой чувствительности должно хватить даже для церкви), а другую — стандартной в тридцать две единицы. Юля просила поставить ей плёнку в шестьдесят пять единиц, но папа заупрямился. Сказал, что тридцать две единицы для дневных уличных съёмок вполне достаточно.

Ему можно верить. Он в этом толк знает. Несколько лет фотокорреспондентом в газете «Труд» работал. Это мама его пару лет назад на должность редактора к себе в издательство перетащила. Она там заместителем главного редактора работает. Надоели ей его вечные командировки. А Леська считает, что мама просто ревновала его. В командировках дядьки ведут себя по разному. Некоторые с удовольствием налево гуляют.

***

Они с Серёгой стояли в тамбуре. Их соседкам по купе нужно было переодеться на ночь, и они попросили его выйти в коридор. Юля тоже переоделась и вышла к нему, но в коридоре его не оказалось. Он отошёл в маленький тамбур перед туалетом, а потом, когда она к нему присоединились, они вышли в большой тамбур.

Юля держалась за защищающие стекло двери металлические прутья, а Серёга стоял у неё за спиной. Одной рукой он тоже держался за прут, а другая лежала у неё на талии. Когда рядом никого не было (иногда в тамбур выходили люди, чтобы покурить), он прижимался щекой или подбородком к её виску. Иногда целовал её. В висок, в щёку, а один раз даже поцеловал в шею. Она рассмеялась от щекотки и оттолкнула его попой.

Юля смотрела в темноту за окном на пролетающие мимо светящиеся окна одиноких домишек, на тревожные красные огни шлагбаумов на переездах, слышала их стремительно приближающиеся и тут же снова улетающие вдаль звонки и улыбалась. Вспомнила прошедшую ночь и сказала негромко:

— Серёж, а мне сегодня твой запах снился...

Он потёрся щекой об её ухо и вздохнул.

— Ты мне тоже почти каждую ночь снишься, — помолчал немного и предложил вернуться в купе.

Юля и в самом деле немножко замёрзла, потому что в тамбуре стало прохладно Пришлось возвращаться. Соседки уже улеглись, но ещё не спали. Им самим спать пока не хотелось, поэтому уселись они рядышком — она к окну, а он вплотную к ней — укрыли спины и плечи одним одеялом и долго-долго сидели так, глядели в тёмное окно и перешёптывались.

Он рассказал про ту девушку, которая завтра будет венчаться. Оказывается, она Серёгу совсем не знает, и он её тоже лишь однажды видел и даже не её саму, а лишь её фотографию. Утром ему позвонил его хороший друг из Иркутска, сообщил о предстоящем венчании и очень просил Серёгу съездить туда и передать от него привет. Друг из таких, которым невозможно отказать, поэтому Серёга и согласился. Да ему и самому хотелось на Вологду посмотреть. Для них с Юлей это будет чем-то вроде экскурсии.

На вопрос Юли, что связывает её друга с той девушкой (её зовут Антониной), Серёга пожал плечами. Сказал, что и сам не очень-то понимает. Вряд ли что-нибудь более серьёзное, чем просто дружба. Он бы наверно знал, если бы между этими двоими что-то было. Сашка сказал (его друга Сашкой зовут), что она чем-то сильно отличается от других девушек, но объяснить, чем именно, так и не смог.

Когда их соседки перестали ворочаться, а та, что на нижней полке, и вовсе к стене отвернулась, Серёга обеими руками обнял её плечи и прижал к себе. Она развернулась к нему, подняла лицо, и они целовались. Потом они поменялись местами. Он уселся к самой боковой стене, сунул себе за спину подушку, а она уселась между его раздвинутых ног, упёрлась пятками в бугристый матрац, привалилась лопатками к его груди и укрыла одеялом его ноги и себя по самую шею.

А потом они больше ничего не говорили. Его руки блуждали по её плечам и груди, а она руководила ими — следила за тем, чтобы их блуждание по её телу оставались в рамках приличий. Два раза ей даже пришлось вытаскивать его руку из под одеяла, и тогда она целовала её. Это, конечно, было непедагогичным, но сегодня Юле было наплевать на педагогику и правила приличий. Если бы в метре от них не лежали соседки по купе, которые то ли спали, то ли притворялись спящими, Юля и сама забыла бы о благопристойности и благоразумии.

За пять месяцев, прошедших с того памятного утра, когда они с Серёжкой впервые стали близки, она многому научилась. Но не это главное. А главное состояло в том, что за это время она и сама успела понять, в чём именно состоит главная тайна телесной любви. Серёжка знал это с самого начала, а для неё всё началось не так давно — в последний день зимних каникул.

Серёжа ласкал её до тех пор, пока она не устала и не захотела спать. Он хотел забраться на свою полку (они с ним так решили: она на нижней полке, а он на верхней), но Юле захотелось немного полежать головой у него на коленях. Серёга согласно кивнул, вскочил на ноги перетащил свою подушку вниз, уселся к самой стенке купе, засунул себе за спину подушку, чтобы холодно не было, а когда она улеглась, тщательно укрыл её одеялом. Положил руку ей на голову погладил по лбу и по щеке раз и другой, и она просто провалилась в глубокий, без сновидений, сон.