Сиринга

Вот этот-то свёрнутый до поры в сундук молочного смысла фронт идеальных формообразований, изначально сгруппированный в ополчение против Сфены и воспринимавший её организм, как инородное тело, и был переброшен из глубокого тыла идеализации на Сирингу.

Так как он не входил в число современных аристократов, для него был разработан план (агентством «Новая жизнь ангела») проникновения в высшее общество посредством союза с разорившейся (духовно) графиней, студенткой-гуманитаркой. Её социальной ориентации Ганеша был представлен как денди из семейства мещан с буржуазными потугами.

Точнее, их заманили матери, пригласив помочь с переездом одной своей общей знакомой, устроив им неожиданные смотрины. Ганешу – в качестве грузчика. Сирингу – повара, по материнской линии поведения.

Чтобы ум Сиринги сразу же активно включился в свои социальные «пятнашки». Тут же попытавшись тебя догнать, покорить и присвоить в свою собственность. И с криком «Тукита я!» со всех ног броситься наутёк, корча вечно недовольные тобой гримасы. Дабы растоптать твою самооценку, раскатать её скалкой прагматизма и испечь из тебя красивое (в глазах подруг) кулинарное изделие с этикеткой «Муж». Периодически допекая тебя советами и вполне обоснованными упрёками, если ты снова расслабился и отсырел. Как и любая Кухарка.

Поэтому Сиринга не произвела на него тогда особого впечатления. И Ганеша не рвался продолжать знакомство. Тем более что у него уже было с кем играть: то проводя допросы с пристрастием (при страсти); то, вдруг, беседуя со Сфеной на совершенно отвлеченные (от её тела) темы. Взмывая в диалоге ввысь – до Аполлона! Который говорил ей, глядя на неё, с усмешкой, сверху:

– Если Земля и сегодня не пойдёт по предложенному мною пути развития, то её ожидает за углом истории тревожное тиранозавтра, замершее в прыжке!

Чем находил себя в её глазах немного странным. Иным. Не таким, как все. Из её окружения.

Черты Сфены были наскоро набросаны мясистой живописью неизвестного мастера, о котором она знала лишь понаслышке от своей вечновесёлой матери. Поэтому оковы его связи с Сфеной были игрушечными. И он прекрасно осознавал, что если она не сможет стать тем фоном для реализации его чувственных запросов, где станет возможной актуализация его идеальной сущности, ему придется найти более благодарный материал.

Но только с Сирингой он сумел понять, что нельзя недооценивать девушку по её внешности, пока не заведешь с ней более романтичного общения. Рост ниже среднего, не прям красавица.

– Ну, симпатичная и откровенная. И что?

– Узнаешь. Она круглая отличница и большая умница! – лишь возразила ему мать, всколыхнув его самолюбие. И под предлогом «как следует оценить её», попросила Ганешу помочь Сиринге с ремонтом её комнаты в трёхэтажном доме её родителей. Найдя это отличным поводом для их общения. И по окончании ремонта вынести свой окончательный вердикт. – Вдруг она и в самом деле тебе понравится? – настаивала Парвати, в глубине души прозревая, что он будет зачарован Сирингой в контексте их дома, положительно сводившего её с ума. Ведь Парвати и сама мечтала в него каким-то чудом переехать. И нашла для своего чада такую милую возможность, как Сиринга.

Таким образом, Аполлон вовсе не разрывался между Сфеной и Сирингой. Он поворачивался к ним разными полюсами своей души. К Сфене – более чувственным и непосредственным. К Сиринге – более возвышенным и зазеркальным. А потому и характер общения с каждой из них протекал сугубо в русле данных поведенческих установок, разбивая на два варианта уже не только его тип восприятия, но и сам логотип мышления, образуя двух совершенно разных взаимоотрицающих субъектов. А это были ни кто иной, как наши старые друзья: похотливый Банан и недотрога Ганеша.

Так что днём он клеил обои в комнате Сиринги, а вечерами клеился к Сфене. Он не мог понять: хорошо это или плохо? Ведь ни та, ни другая пока что не отвечали ему взаимностью. И в окончании решил находить это просто занимательным.

Но на поверку всё оказалось не таким простым и занимательным. Но и – отдавательным. А это было уже для Банана сложным понятием, которое он, послушав Пенфея, решительно отказывался понимать. Он мог отдать им свои деньги, вещи, тело… Но – свободу? С какой стати?

Но им мало было тех денег, вещей и тела, которые он мог бы дать им прямо сейчас. Они хотели бы основательно закрепиться у него на шее. Чтобы он, работая в море, спонсировал бы их всю жизнь. А вещи и тела они спокойно смогут на берегу приобретать и сами. Где он, как субъект разворачиваемой им деятельности, избавлявшей их от гнусного физического труда, выступал бы на их фоне как красивое прилагательное, облагораживающее своей поэзией и изяществом их надоедальный быт.

Но что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Сиринга, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в высшее общество, оживляя в нём Люсьена де Рюбампре. А – Сфена? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к десакрализации, Банан вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый им в её подсознании процесс идеализации его персоны. Испортив ему всю игру. Сфена сознательно хотела его использовать. А потому и бессознательно включалась в его игру. Подразумевая, что как только он разомлеет под гормональным воздействием инстинктов и станет более податливым, захватить первенство в игре и навязать свои правила: «архетип семьи».

Сфена думала, что он видит её точно так же, как и она его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле.

Таким образом в общении (а Банан не хотел углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью друг на друга.

Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает нас похожими друг на друга, постепенно превращая в таких же зомби. А Сфена только и рассматривала Ганешу как потенциального зомби – Банана, только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости.

Нудно и напрасно.

Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Сфена нетерпеливо недоумевала: «Чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх?» И не раз ссорился с Бананом, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, Сфена умела играть только в общественные институты. В основном, в семью.

И при каждой встрече с ним испытывала дикий (необъезженный) ужас, который она с каждой встречей с ним пыталась для себя оседлать. Ведь Сфена, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». И поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:

– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Сфена, – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!

И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.

– Пока ты два года отсиживалась в монастыре Кармелиток, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Банан. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!

Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Сфена за два года заключения в монастыре Кармелиток безнадежно отстала от времени. И вместо того чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным.