Риза Господня

А дальше Георгию и его близким друзьям пришлось несколько месяцев скрываться, после чего созрело решение во имя будущей единой и богатой Грузии податься на службу к Шаху-Аббасу, достигнуть при его дворе высокого положения и уже затем вернуться на родину, чтобы подготовить восстание народа против завоевателей.

Воспоминания навеяли печаль и грусть, вновь вскрыли душевные раны. Переживания мешали думать о главном деле, которое Грузинец намеревался осуществить в Москве, и как он ни старался прогнать тяжелые мысли, ему это долго не удавалось, пока он не подчинился усталости и, не меняя позы, заснул. Через несколько минут пальцы ослабли, и свитки с отчетами Ахмеда выпали из рук посла на пол. Но и околдованный сном он производил впечатление человека бодрствующего. Урусамбек вот уже многие годы спал с открытыми глазами, чем приводил в трепет свое окружение, телохранителей, свиту и прислугу.

Ему в который раз снился один и тот же сон. Георгию Саакадзе и его отряду, в котором служил Урусамбек, тогда в самом конце 1612 года удалось оторваться от преследователей и затеряться в горах. Сто вооруженных воинов, уже не опасаясь встретить противника, едва передвигая ноги, вошли в Мцхету и двинулись к полуразрушенным и разграбленным дворцам картлийцев, пропахшим дымом и гарью. В этом райском месте воды Арагви, с шумом растворяясь в желтых потоках бурной Куры, еще недавно дарили жизнь и изобилие. Теперь же, окрашенные кровью казненных местных жителей потоки этих вечных рек, ударяясь о берега, только и нарушали нестерпимую тишину сожженных и разрушенных поселений Картлийского царства.

Несколько десятков пар испуганных глаз оставшихся в живых жителей Мцхеты, сошедших с ума от резни и насилия, полных слез, страха и мольбы, наблюдали с разных сторон за медленной поступью отряда Великого Моурави.

Не проронив почти ни слова, воины достигли центра города и будто по чьей-то команде разом исчезли в подвалах полуразрушенных домов картлийской знати. Почти все они были родом из Мцхеты, и на этот раз злой рок привел их к родному пепелищу.

Крепкие, красивые мужчины, малой частью из ремесленного и торгового люда Мцхеты, но в большинстве – выходцы из древних, но за века господства иранских Сасанидов, затем императоров Византии и арабских эмиров, то возвышающихся, а то утрачиваюших свое влияние, как это было в период правления династии Багратионов, многократно разделенных княжеских родов, сложив доспехи, сняв снаряжение, развязав походные мешки и достав из них разные принадлежности, остатки пищи, чистое белье, помогали друг другу, поливая из кувшинов на руки и плечи холодную воду, набранную из протекавшего неподалеку горного ручья. Руки воинов, словно мокрые плети, хлестали крепкие тела, находя раз за разом еще сохранившиеся на них пот и грязь. Постепенно движения рук стали более медленными. Влажные, грубые, как щетки, ладони, возвращая в красивые тела бодрость и свежесть, разгоняли по мышцам горячую кровь. В полумраке тела воинов напоминали скопление золотисто-красных облаков в теплые летние вечера и будто зеркала, отражали рыжие языки пламени небольших костров. Казалось, что под печальное пение ветра и грустный шум дождя в причудливом танце слились ритмичные движения бронзовых скульптур и медленно плывущие по бело-серым стенам безобразные тени. Необычная игра света от костров не захватывала всего пространства, где даже днем торжествовала тьма. И в местах их соприкосновения с каждым облачением в военное снаряжение одного за другим воина постепенно исчезали чарующие движения сказочных скульптур и волшебные танцы загадочных теней.

Георгий грелся у костра, укрывшись походной накидкой и равнодушно наблюдал за тем, как его воины то выходили из помещения, то спустя время возвращались обратно, неся в руках кто бревна и хворост, кто охапки неизвестно где взятого сена, кто кувшины с водой и бутыли с вином, кто чаши с большими кусками свежего мяса. Ни бесконечное движение людей, ни кусок жареной баранины, ни кубок красного виноградного вина не могли отвлечь Моурави от безрадостных размышлений о будущем многострадальной родины.

Недалеко от него в стороне расположился он, Урусамбек, в то время – Вахтанг Багратиони, не раз спасавший Георгия от неминуемой смерти. В эти невыносимо трудные минуты, когда наступило время принимать судьбоносное решение, полководец жаждал выговориться, выбросить из сердца сомнения, вновь вернуть себе уверенность в принятом решении, в правоте выбранного пути. И никому другому, кроме Вахтанга, он не мог доверить то, что наболело в его душе.

– Ты знаешь, – начал свою исповедь Георгий, – что царь Луарсаб слаб, и это хорошо знают враги Картлийского царства внутри и за его пределами. Все мои призывы усилить царскую власть, ограничить права и привилегии знатных княжеских родов, положить конец предательствам и междоусобным войнам не нашли понимания и поддержки у царя. – Полководец налил полный кубок вина и жадно выпил. – Враги Луарсаба, – продолжал он, – все время играли на его честолюбии и безмерной подозрительности. Они убедили молодого неопытного царя в том, что я не премину воспользоваться славой полководца, победившего турок, отстраню его от власти и попытаюсь завладеть престолом. – Саакадзе пристально посмотрел на своего товарища. – Но ты ведь знаешь, Вахтанг, что это не так! И Луарсаб в угоду князьям отверг свою жену – мою дочь, обесчестил ее, нанес мне тяжелую рану, изгнав ни в чем не повинную женщину из своего дома. Однако я и это ему простил, во имя спасения Картли. – На мгновенье Георгий перевел дыхание. – Князья, – продолжал он, – имеют выгоду от непрекращающихся усобиц. Они увидели для себя опасность в укрепляющемся союзе между Луарсабом и мною. И чтобы он не состоялся, они направили все имеющиеся силы на то, чтобы, пользуясь моим незнатным происхождением, оклеветать меня, казнить, в крайнем случае – изгнать из царства. Они не могут простить мне мои победы над турками, мой триумф, а себе собственное воинское бессилие. Бедный, неопытный царь Луарсаб! – Вахтанг обратил внимание, насколько Саакадзе был искренен в эти минуты. Ему очень хотелось перебить Георгия и произнести слова поддержки, но, зная суровый нрав полководца, удержался, так и не прервав рассуждения Моурави. – Луарсаба ждет страшная судьба, – зло произнес Саакадзе. – Он не разгадал, откуда ему грозит действительная опасность, и я теперь полностью уверен, что он попал в плен подозрительности и честолюбия, утратил доверие ко мне. Но разве как правитель Великий Моурави Тбилиси и Цхинвали я не доказал ему свою преданность, скажи?

Вахтанг молчал. Он чувствовал, что любые слова сейчас излишни, отчетливо понимая, что Георгий разговаривает больше сам с собой, чем с ним. И Вахтанг не ошибся, Моурави не дожидаясь ответа, не сделав даже короткой паузы, продолжил:

– Тогда, во время последней встречи с царем, перед тем как уклониться от явно проигранной битвы с князьями-предателями, я решил полностью раскрыть Луарсабу свои планы и заявил, что не стремлюсь к власти, что не враг ему, но всей душой хотел бы объединить страну. Я просил этого жалкого правителя понять, что пожирающие друг друга картлийские князья не опора власти, а ее скрытые, опасные враги, что ему необходимо создать армию по новому образцу, набрать в нее преданных воинов из народа и награждать их землей за верную службу. Они-то, новые мелкие и средние землевладельцы, получив свои поместья из рук царя, станут самыми преданными его подданными и в любой момент выступят в защиту единого царства, будут ярыми противниками усобиц и, не раздумывая, оставят домашний очаг, чтобы сражаться за целостность Картли.

Саакадзе впился глазами в Вахтанга и только тогда, когда к нему пришла уверенность, что тот понял его великую программу укрепления власти в государстве, заговорил:

– И ты думаешь, он услышал мой призыв? Нет! Царь посчитал, что за этими планами кроется мой коварный замысел оставить его без земельных владений, а значит средств, на которые он мог бы содержать наемное войско и, в конечном счете, захватить освободившийся царский престол. Даже перед лицом реальной внешней и внутренней угрозы он так и не смог оценить мой план, а, наоборот, стал искать заговор и заговорщиков там, где их на самом деле не было. Луарсаб начал договариваться с турками и иранцами, веря, что сможет подчинить картлийских князей своей воле, и объединить царство. Какая трагическая ошибка! И во имя их прихоти отказал мне в благосклонности и фактически отдал меня на растерзание князьям. – Последние слова он произнес с такой горечью, с таким отчаяньем, с такой болью, что Вахтангу показалось, что шум бегущей Куры умолк, дождь затих, птицы перестали петь, и все в природе будто затаило дыхание, ожидая душераздирающий крик бессилия полководца перед коварной и неотвратимой судьбой. Но Моурави не закричал, лишь блеск усилился в его глазах. Он тяжело вздохнул, опустил голову, и его взгляд медленно поплыл по разбросанным кругом камням. В эту минуту он вдруг понял, что именно ему судьбой и предназначено начать их собирать.