Где поселится кузнец

Но власти республики оказались непреклонны. Взвалив на себя заботу об иммигрантах, пан Теодор взял бы и их деньги; польская эмиграция росла, агенты и комиссионеры Кестль-Гарден уже приноровились выуживать из польских сюртуков и кафтанов затасканные кредитки и монеты европейской чеканки, — не было причин уступать эти деньги ксендзу.

Пан Теодор не рассчитал сил; церковный благовест вскружил ему голову, католические листки внушили гордыню. Честолюбивый пробст отправился в Вашингтон, осаждал Белый дом и Капитолий, а возвратясь в Детройт, нашел занятым и свое место в костеле св. Войцеха. Ему дали самому выбрать новый приход, и, на удивление всех, пан Теодор избрал Радом с деревенским костелом святого Михаила-архангела. Радом — его последний редут, ниже ему идти некуда, выше — не пустят враги.

Я рассказала о Гирыке, чтобы вы знали, какой противник открылся нам весной 1875 года. В его приезде на юг Иллинойса было признание Радома, простое захолустье не привлекло бы славолюбивого пробста. Он искал сильной общины, новой земли и будущего. И самое имя — Радом — исконно польское — влекло ксендза; отчего не быть епархии Радом? Эшли или Бельвиль — не польские имена.

Число поселенцев достигло четырехсот. Фермеры повезли дешевое зерно на юг, в Сент-Луис и Кейро; озимые вышли из-под снега сильные, густые, и весеннее зерно легло в хорошую землю. У колонистов завелись деньги, а с ними и дома росли легче, — иные поселенцы, вслед за фермой, построились и в Радоме. Сбывалась вера Турчина: окрестные ирландцы, янки и немцы, сначала субботние гости радомского салуна с музыкой, обзавелись участками и принялись за постройку. Вечерами, не зажигая огня, мы слушали у окна разноязыкий Радом, и Турчин радовался, будто его рай вполне удался. Но отрезвление приближалось. Оно шло к нам на коротких ногах ксендза, державших сильный торс.

Костел св. Михаила-архангела не стал пустынью Гирыка. Он часто появлялся на фермах: на ближних — пешком, на дальних — в привычном с юности седле. Расспрашивал о хозяйстве, смотрел бумаги, купчие, отодвигал дела господние ради житейских забот. Один Тадеуш не любил пана Теодора: его лакированных сапог, заложенной за спину руки, готовности серых суетных глаз переходить от крайней озабоченности собеседником к жестокой холодности. Львиную голову Турчина, в густой бороде и седеющих волосах над необъятным лбом, Драм находил нормальной, но широкое и умное лицо ксендза с большим лбом, его волнистые каштановые волосы, закрывшие уши, округлый, мягкий подбородок и нежные щеки раздражали Драма. Быть может, нашего прямодушного друга угнетала роль Матильды Стрижевской при ксендзе: благородный Тадеуш исповедовал свою религию, всякая женщина была для него изначально свята и заслуживала лучшей участи.

Однажды ксендз постучался к нам, как только в дом вошел Тадеуш. Извинившись за незваный приход, он сказал, что рад видеть пана учителя, у него дело и к пану Тадеушу, и к пану генералу — патрону Радома. Пора строить школу. Церкви люб всякий добрый прихожанин, даже и неграмотный мужик, по обученный грамоте выше прославит имя и дело господне. Некоторую сумму даст на школу и епархия, а если заложить духовную семинарию, епархия отпустит много денег…

— В Радоме будет светская школа, — прервал его Драм. — Турчин подарил сорок акров под школу, скоро прибудет строительный лес.

Турчин вмешался в разговор, чтобы не скрылась за спину рука дающего.

— Если епархия даст хоть четвертую часть на школу, мы покроем крышу железом. Прошу вас, садитесь.

Гирык сел, не глядя по сторонам, словно опечаленный.

— Как может Радом помышлять о семинарии, не имея даже и плебании? — сказал он озабоченно. — Бездомные ксендзы уходят: и слуге господа нужна крыша над головой.

— Слабые люди ушли, — подтвердил Турчин. — Прихожане остались, а пастыри ушли.

— Я не уйду. — Он провел границу между слабыми в вере пастырями и собой. — У вас пустует казарма, генерал.

Радом вырос, трактирщик Миндак открыл дом для приезжих с дешевыми комнатами и пансионом.

— Берите! — воскликнул Турчин, довольный, что и казарме найдется применение. — Епархии она по карману, я дешево отдам.

Он уже видел готовым неначатое двухэтажное здание школы, большие окна классов, зарю просвещения в них и не думал о том, что прежнее его общежитие справедливости превратится в пасторат, в обитель костельного братства св. Михаила-архангела.

— Дом нужно перенести ближе к храму, — сказал ксендз.

И это устраивало Турчина: станция разрасталась, второй пакгауз и топливный склад построились у самой казармы, высокий забор поднялся у ее окон.

— Вот как мы с вами славно дело сделали, как заправские купцы!

Живым блеском глаз Турчин и нас звал отставить натянутость, подарить гостя любезностью.

— А выправка у вас военная, кавалерийская! — повеселел Турчин, когда пан Теодор встал, готовясь уйти. — Я знал полкового капеллана, он не хуже вас сидел в седле.

— И кажется, не жаловали его? Особенно пан Тадеуш.

Что хитрее: скрыть свое тайное знание собеседника или намекнуть, что тебе ведомо все?

— Это был храбрый поп: он сменил рясу на мундир офицера.

— Наша одежда часто требует большего мужества, чем мундир. А капеллан, он что — погиб в сражении?

Мне показалось, что ксендз знает и ответ.

— Возвратился в церковь. Он в высоких чинах.

— Вы много сделали для здешней общины, — сказал любезно ксендз. — За это вам воздастся и в прискорбном вашем безверии.

— Моя вера другая: в ней нет места богу.

— Бог вездесущ, и не нам назначать ему место.

Радомские недолгие ксендзы и прежде приходили к нам, в надежде приобщить отставного генерала к римско-католической церкви. Они вскоре сходили на добродушное ворчание или шутливые попреки. Только отец иезуит Шулак оставил Радом убежденным, что мы принадлежим к какой-то опасной православной секте или тайному братству, замышляющему против святого престола.

— Есть верный способ укорениться в Радоме, — сказал Турчин. — Я и прежним ксендзам советовал: купите землю.

— Все наше сословие — бедняки, а особенно на чужбине.

— Здешние условия удобные; я выговорю вам особые льготы.

— Теплая плебания, честные прихожане — вот моя награда и вся льгота, — уклонился ксендз.

На том и расстались: этот массивный, широкогрудый человек на коротких ногах был по-своему изящен, легок в уклончивости, в отступлении, ни на вершок дальше того, что именно требовалось.

Удача надолго поселилась в Радоме. Лето стояло жаркое, но среди ночи на пашни и луга часто падал дождь, опускался с тихим шорохом, точно задержанный в небе заботливой рукой, чтобы не помешать короткому сну тружеников. Поутру радомцы, видя обильно политую землю, омытую листву, теплые лужи на дороге, тяжелеющий колос, радовались, а люди истовой веры охотно соглашались, что обязаны удачей и новому пробсту. Особенно усердствовал Ян Козелек; прежние ксендзы не имели в его глазах ореола учености, — с Кандидом Козловским одноглазый сапожник пускался даже в дерзкие диспуты. Пан Теодор стал кумиром Козелека; после соперничества с несколькими ксендзами он ощутил потребность в смирении. К тому же до постройки плебании ксендз снял дом Козелека; в мае сапожник перенес свой тюфяк и инструмент в летний сарай.

Турчин подолгу жил в Радоме, а Михальский — в Чикаго. Новопоселенцы, присланные им, были все поляки. Долго не выезжая из Радома, можно было подумать, что весь Иллинойс заселен одними поляками и некого больше ждать в колонию, кроме иммигрантов-католиков. Изредка приезжал и ирландец или янки — друзья Турчина или Драма, полковые сподвижники, кого удалось склонить к переезду письмами и обещанием льгот.

Однажды вечером в начале июля мы встречали на станции семью новопоселенцев из Маттуна. Тэдди Доусон наезжал в Радом, передавал поклоны от матери Томаса, увозил от нас письма к ней и несколько банкнот. Теперь она с семьей брата, разорившегося фермера, приехала к нам. Нагрузив пожитками ручную тележку, мы шли в направлении нашего дома, расспрашивали вдову Морган о Маттуне, печалились, что дом, в котором вырос Томас и получил однажды ночлег Линкольн, куплен Иллинойс Сентрал на снос. Лицо вдовы еще было в слезах, когда навстречу нам показалась другая тележка, с Козелеком и Яном Ковальским, а ксендз и Матильда шли рядом. Плебания стояла готовая, с высоким крестом над входом. Наш приземистый, теплый дом изменился: смотрел строго, с наружной святостью и холодом горних вершин.