Страница 40 из 45
Не подавая виду, Нурхаци с нисхождением подумал: «Подарки ваши хороши, тут спору нет. Однако они не рукодельны, кроме разве дахи. Верблюд и конь, куницы шкурки не требовали от вас умения резать или чеканить, шить золотыми нитями узоры».
Держа улыбку на лице, Аоба справился: «А то, что подарил хакан сегодня, он завтра не возьмет назад?»
Нурхаци вяло махнул рукой: «Так это мелочь все. Что говорить о ней? Вот если у бэйлэ увидишь одежду или утварь ценную, спроси. Тебе не поскупятся»{169}.
Встретив Аобу так, Нурхаци повез его в Шэньян. Пошли опять богатые застолья. Не за угощением и подарками пожаловал Аоба. Чувствовал это нутром Нурхаци, однако гостя не пытал: сам скажет. Самолично Аоба говорить не стал. По поручению его Цзярхэдай и Байсыгэр справились у бэйлэ: «Хакан Нурхаци нашему Аобе как-то девицу посулил. Коль это верно, то в жены взять ее готов он»{170}.
Бэйлэ Нурхаци известили. После раздумий долгих так решил: «Аобе я дам в жены дочь своего племянника тайджи Тулуия, что брата моего Шургаци сын»{171}.
Ну, раз в родство вступили, то и не стало дело за союзом правителей двух народов под верховенством Нурхаци. Как повелось, прежде чем клятву дать, заклали в жертву Небу белого копя и черного быка — Земле.
Как старший, Нурхаци поклялся первым: «Бесчинства и оскорбления Минов, а также Чахара и Халхи не в силах будучи снести, воззвал я к Небу, чтобы Оно мне помогло».
Горло прочистив, продолжал: «Еще Чахар с Халхой, войска соединив, грабили Аобу-тайджи. Он тоже удостоился помощи Неба. Ныне Аоба-тайджи, озлобясь на Чахар и Халху, к нам прибыл, чтоб сообща обдумать державные дела. И Небо, поскольку мы опасностям подверглись, сделало так, что мы соединились».
Расслабив лицо, не напрягая голоса, Нурхаци говорил: «Если будем в состоянии, прочувствовав желания Неба, свести на нет плутни, сделать правилом дружбу, не питать ненависти, то Небу понравится это. В противном случае, — голос затвердел и стал жестким, — Небо нашлет кару и навлечет на нас беды. Поскольку мы заключили союз, то и потомков наших, сыновей и внуков, если, случится, нарушат его, пусть Небо покарает»{172}.
— Рожденный Небом Аоба{173}, — поднял глаза Аоба, — во имя союза с хаканом, который…
Славословия, которые изливал Аоба, именуя его, прошли мимо ушей Нурхаци. «Рожденный Небом Аоба» — эти слова почему-то задели сильно за живое, и Нурхаци, прилагая усилия, чтобы подавить чувство неприязни, подумал: «Тоже еще Небом рожденный…»
— В отношении Чахара и Халхи со времени Чжасакту-хана наши хорчинские бэйлэ, — вещал Аоба, — не имели ни малейшего проступка{174}. («Ну да!» — усомнился Нурхаци). Желали быть в мире и дружбе, а не получилось.
Нурхаци рассеянно слушал, как Аоба перечислял все нападения, которым подвергались Хорчины со стороны Чахара и Халхи.
— Чахар с Халхой, рать соединив, вознамерились в моих кочевьях убивать и грабить. Однако удостоились помощи Неба, и к тому ж еще благодаря помощи от ха-кана им посчастливилось спастись.
При этих словах Нурхаци почувствовал прилив сил И выпрямился, горделиво выпячивая грудь.
— Если, нарушив договор, с Чахаром и Халкой объединюсь, — вперив глаза вверх и простирая руки, изрекал Аоба, — тогда Небо покарает Аобу.
— Нурхаци мял зубами НИЖНЮЮ губу: «Союз-то он союз, но не слияние в одно, Про Минов-то Аоба ни гу-гу. А коли они МОИ обидчики, так быть должны такими и для Аобы. Так я считаю…»{175}
В чем поклялись Нурхаци и Аоба, было объявлено потом и всенародно. Для этого собрались на берегу реки Хуньхо. Для Неба были ВСКурены благовония, забит был в жертву скот. После чего Нурхаци повел Аобу свершить приличествующий случаю обряд: трижды колепи преклонить и девять положить земных поклонов. Толпе был оглашен текст совместной клятвы и предан был огню{176}.
* * *
Весь стан в ночи затих. Нурхаци, лежа в своем шатре, слушал полные звуки. Они давали знать о том, что и в сумерках жизнь продолжается. Не спят дозорные: их возгласы время от времени звучат. И вот им вроде вторит птица. Нурхаци, с ложа привстав, весь в слух обратился, пытаясь уловить крик птицы. Он необычен. Но кажется, как будто она резко, отрывисто кричит «Аа-н, Хагай…».
— Хакан… хакан…, — отчетливо уже в ушах звучит подобострастия полный голос Аобы. — Хм, хакан… Это равно «хуанди» никаней. Да, так оно, пожалуй, и есть. Одежду желтую, как минский хуанди, ношу я, как он, пишу «Мы» о себе. Вот только чего, как он, не делал я, так это высоких званий не давал владельцам иноземным. И это я исправлю непременно и немедля. Аоба — тайджи, сделаю его я ханом. — С тем уснул.
* * *
Расселись все, кто зван был к государю на пир. Обилие утвари и яств, наряд Нурхаци самого наглядно говорили, что всех созвал сюда он не ради прощания сАобой.
Пальцами по усам проведя, Нурхаци держать стал речь: «Свершишь зло — Небо покарает, государство погибнет. Сделаешь добро — удостоишься помощи Неба, и государство будет процветать. Словом, распорядитель — в Небе.
Чахарскии хан пошел войной на Аобу-тайджи. Небо помогло Аобе избежать беды и к нам прийти с покорностью. Мы, глядя снизу вверх, восприняли желание Неба и жалуем звания».
На какое-то мгновение Нурхаци умолк. Посмотрел на Аобу, перевел взгляд на сидевших возле него монголов.
«Когда войско чахарское пришло, братья с людьми своими, — губы Нурхаци кривились, — сбежали. Только один Аоба храбро дрался. Поэтому-то звание ему будет «тушэту-хан».
Глядя на сопровождавших Аобу, — у кого-то из них лицо от зависти вытянулось, у кого-то читалось явное смущение, — Нурхаци многозначительно кашлянул и объявил: «Старшему брату его — Тумэню — жалуем звание дайдарханя, младшему брату Бутаци — чжасакту-дулэн, Цзярхэдаю — цин-чжорикту»{177}.
Земля темнела пятнами кострищ. Еще недавно там пылал огонь, облизывая языком своим освежеванные туши баранов и быков. Великое застолье длилось не один день. Нурхаци поил-кормил хорчинского Аобу.
Застолья долгие, поток словес — все это далось нелегко. Усилия приходилось постоянно прилагать, чтобы сидеть не горбясь, слушать напряженно, чтоб не укрылся тайный смысл сказанного. Самому тоже пришлось немало говорить слов разных. «И вот все это кончилось, — вздохнул Нурхаци облегченно, — шатер походный вон прислужники уж сняли. Ну что ж, пора домой, в столицу».
Волоча ставшие вдруг непослушными ноги, пошел к коню, которого держали под уздцы двое слуг.
На этот раз возвращение домой казалось необычно долгим. Ехал, считай, той же дорогой, которой езживал не раз, но она вроде незаметно вытянулась. Да и места, по которым вновь проезжал, были вроде те и не те… Сопки и долины остались на своем месте, но представлялись взгляду уже в ином, осеннем обличье. Небо и солнце тоже были осенними. Синева небес слиняла, а солнце словно не светило само, а отражало на землю чей-то чужой, не свой свет. Все вокруг затихало, готовясь уходить на покой, чтобы по весне вновь пробудиться к жизни.
Лист клена пурпурно-багровый бросился в глаза. Деревья все стояли вымазанные багрянцем. Кроваво-красная листва и там и тут пятнала землю. «Нет, — подумалось Нурхаци, — то, видно, не солнце спалило эту зелень. То кровь, которой напоена земля с избытком, наружу проступила. Что из того? На крови жизнь наша замешена, считай, со дня рождения. Едва на свет явившись, живое существо кровь отдает свою земле и плоти толику. И чтобы в жизни этой утвердиться, потом еще не раз приходится кровь проливать свою, чужую… Так было… Видно будет так…»
На очередном привале, едва уселся на кошму, на ум пришел Мао Вэньлун. Как будто нарочно поджидал, чтобы в сознании возникнуть и зримо встать перед глазами, упершись кулаками в бока: «Вот я каков!» — «Тьфу! — сплюнул от усталости беззлобно Нурхаци, видение отгоняя. Оно исчезло, а вопрос остался. Занозою засел, покоя не давая.