Страница 39 из 45
Вновь опустел считай, Шэньян. Со всеми сыновьями и прочими вельможами Нурхаци пошел походом на монголов. До Ляо кучно шли. А переправившись, Нурхаци вперед пустил летучие отряды выискивать монгольские кочевья. Сам с главным войском шел сзади ночью. И утром вот одним рать, поделив на восемь частей, пустил вперед. Войско Нурхаци с боем прошло бариньские владения, добычу взяло здесь и устремилось к Шира-Муруи. Здесь отличился третий бэйлэ, добычу большую взяли его люди.
Пора было сделать передышку, и ставку Нурхаци разбил на реке Хухунь. По случаю успешного начала забито было восемь быков и в жертву Неба принесены были знамена{160}.
Прослышав, видно, про маньчжур успехи, в ставку Нурхаци явились люди халхаского бариньского бэйлэ Гурбуши, Табунак-Лабан с братом меньшим Дэргэлом{161}. «Спаси и приюти», — упали на колени оба. «У нас в обычае такого не было еще, чтоб гнать от себя, кто к нам с покорностью пришел», — изобразив лицом ласку, ответил Нурхаци, довольно топорща усы. И этот день был радостен для многих. Пленных людей и захваченный скот Нурхаци соблагоизволил раздавать в награду военачальникам и ратникам простым{162}. Пусть видят и прибывшие монго, что государь Нурхаци не скупится на щедроты тем, кто рвение служить ему являет.
Награды дух победителей еще выше подняли. Вокруг костров походных песни зазвучали, им вторил топот ног; хлебнув хмельного, в пляс пошли.
Недолгим было ликование в ставке Нурхаци. Вести тревожные пришли: Мао Вэньлун напал на почтовую станцию Аньшань{163}. Узнав про то, Нурхаци ночью ж, не дождавшись рассвета, пустился наутек в стены Шэньяна{164}.
Отсиживаясь в них, тревогой был снедаем: «Вот это, видно, никани воспряли духом после неудачи моей под Нинюанью. С чего бы это вдруг этот Мао вновь голову поднял?»
С известием об отступлении Мао от Аныиани спокойней вроде стало на душе. Но ненадолго: Мао напал на крепость Сарху. Нурхаци затрясло: «Он оборотень что ли, этот Мао? Доселе сладу нет с ним».
— Из-под Сарху Мао бежал. Цзунбингуань Бадули прогнал его. Двести с лишним никаней наши положили{165},— доложили Нурхаци.
— А голова где Мао самого? — воззрился Нурхаци на бэйлэ Дайшаня.
Глаза тот молча опустил.
— Опять бежал, — устало протянул Нурхаци. — Сдается мне, он нам еще хлопот доставит.
В разгаре было лето. Июньский зной с полудня нависал над Шэньяном жаркой удушливой кошмой. Истома одолевала Нурхаци, тянуло полежать, закрыв глаза, отдаться дремоте. Сызмальства не знавшее покоя тело, видать, изрядно поизносилось и просило отдыха от жесткого седла, от лежания на земле, от сырости которой не спасали ни брошенная на нее охапка ветвей, ни шкура. Да и душа, и голова тоже устали от постоянных забот и тревог, тягость которых, случалось, скрашивали радости, не избавляя от них вконец.
Перед взором мысленным беззвучно проплывали видения дней былых. Что было давно, не задерживалось долго, исчезало, не оставляя глубокого следа. Как мелкая рябь на воде, едва лишь стихнет ветер. А что случилось совсем недавно, то задерживалось в сознании дольше и не уходило, лишало сна. «Вот замаячил перед глазами Табунан-Лабан. Из зычной глотки льется лести поток. Тщится уверить, — тут дрема полностью слетела и сжались желваки у скул, — что предан мне душой и телом. Когда заговорил о том? Где раньше был? — Припухлость желвака сошла, щеки обмякли — А делать нечего. Кроме владетелей монго, какие б ни были они, кто будет союзниками мне против никаней?»
— Ну вот, опять несет вроде кого-то, — заслыша шаря, Нурхаци с кряхтением приподнялся на лежанке и сел, ноги опустив.
— Аоба хочет лично свидеться с тобой, — выпалил появившийся на пороге старший бэйлэ Дайшань.
Не вставая с места, Нурхаци по-гусиному вытянул шею: «Аоба, говоришь?»
— Он самый, хорчинский тайджи. Он через нарочных своих известил, что выехал уже. Посыльные его объявились на наших крайних карунях.
— Аоба — глава, бэйлэ чужой страны, — прикинул вслух Нурхаци. — Предводитель. И потому, — уже затвердевшим голосом, — встречать его поедут третий и четвертый бэйлэ, а также тайджи{166}.
— Не слишком ли много чести для Аобы? — подумал про себя Дайшань, выжидающе глядя на отца: «Чего еще сказать изволит?»
И словно угадав мысли сына, Нурхаци сердито засопел: «Есть ли еще чего сказать?»
— Где принимать его изволишь?
— По их обычаю. Под небом. И выеду ему навстречу, — голос прозвучал твердо и предостерегающе, давая так понять: «Тут никакие кривотолки и пересуды неуместны». II уже мягче, снисходительно добавил: «Чванством много ли добьешься? Надо держаться такого порядка, чтобы сделать друзьями тех, кто пребывает на положении гостей, привлекать добровольно тех, кто пребывает на положении врагов. И кто б из соседних правителей к нам ни приехал, почел бы я за долг встречать самолично. Пусть это князь монго или владыка чоухяньский».
* * *
Пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, Нурхаци, преисполненный благоговения, вступил в настороженный полумрак тандзы. Никто из живых существ не ждал его сегодня здесь: стояли тут лишь дощечки, запечатлевшие имена прародителей, да изваяния божества гор Голмин ГЛаньин Алинь. Им всем, душам предков и владыке гор, сейчас Нурхаци, потомок тех их, чей род начало взял свое в Голмин Шаньин Алннь, поведает, каким делом заняться ему вскоре предстоит, и, чтоб оно успешно завершилось, попросит их благословения. И чтобы поверили они, что силы не покинули его, что дух воина в нем не угас, исполнит он, как было принято, священный танец.
— Эй-я, эй-я, подбадривал себя Нурхаци (присутствия шаманок с бубнами и барабаном не захотел сегодня), делая усилия, подпрыгивал на месте и рукой с невидимой секирой разил какого-то врага. Танец давался тяжело: надсадно о ребра билось сердце, ноги не слушались. На лбу проступил частый пот. Но показом бессилия своего можно было разгневать духов, и, напрягая голос, Нурхаци возгласами «Эй-я», «Эй-я» подгонял заплетающиеся ноги и взбадривал уставшее сердце.
За десять ли от стен Шэньяна кутули сноровисто раскинули желтый шатер. Внутри его, почти в середине поставили сектефун. Сев на него, Нурхаци ноги спустил, стал ждать, глядя перед собой.
Первым Аоба шел, за ним сопровождавшие его тайджи Цзярхэдай, Байсыгэр. Встав напротив шатра, положили земной поклон. Отделившись от спутников своих, Аоба стал перед Нурхаци на колени и снова кланялся. С земли поднявшись, к Нурхаци подошел, обнял его Нурхаци, с места поднявшись, тоже обнял.
Потом Цзярхэдай и Байсыгэр — каждый исполнил обряд приветствия согласно правилу. Вернувшись на свои места, колени преклоня, справились о здоровье и благополучии государя Нурхаци и всех бэйлэ маньчжурских.
Из них старший бэйлэ, второй бэйлэ и тайджи с Аобой поздоровались. Из слов, понятно, шубы не сошьешь, не оседлать их тоже, и потому настал черед подарков. Подали гости Нурхаци меха куницы, соболью шубу. Верблюда подвели и с пим коня. Верблюд надменно выпятил губу, как будто говорил: «Достоин ль ты, чтоб я возил твой скарб?» А конь мотал упрямо головой, словно возражал кому-то: «Нет, нет. Какой он там ездок!»
«Не вздумал бы он еще плеваться», — с опаской подумал Аоба, глядя, как верблюд раздувает щеки, а вслух жалостливо произнес: — За подарки, хан, не обессудь. Все достояние мое, что было, отняли чахары и халхасы, когда напали на мои кочевья. Больше нечего поднести.
— Правители тех двух уделов, — желчно отозвался Нурхаци, — лишь алкая добычи, приходят. Тебя вот ограбили… — И, уже утешая, заключил: — Ладно не стоит об этом говорить{167}. Тем более гостей уж ждало угощение. Подарки тут же были им даны: конь под резным седлом, парчовая накидка, чеканный пояс золотой, три шапки с шишаками{168}.
Ответные дары вызвали восторг среди монголов. Аоба учащенно замигал глазами, тайджи Цзярхэдай негромко зацокал языком, тайджи Байсыгэр медлил захлопнуть полуоткрытый рот.