Страница 17 из 45
Свалившись с улицы в омут дворцовых дрязг, интриг, Вэй, поначалу затаившись, огляделся: «Куда попал? И рядом кто?» Привычным было прежде окружение певичек, игроков, и, обращаться с ними как, знал досконально. А тут иное общество — прислуга государева семейства. И Вэй, хоть звался «Остолопом», быстро смекнул: «Здесь глоткой или кулаками не добьешься ничего, места давно уж заняты до нас. Здесь надо по-иному… Вроде того, как тот паук, что у меня в каморке вил паутину: плел медленно и терпеливо он ее, зато блаженствует теперь».
Прозвание «Остолоп» оставил Вэй за стенами Запретного дворца. Словно паук, вязал он сеть, невидимую глазу, и норовил ее пошире натянуть, чтобы добыча верная была. Скопец, для женщин вроде бесполезный, сумел им нужным очень стать. Приемы своден ему знакомы были, и во дворце он в ход пустил их. Сумел возвыситься средь окружения матери наложницы Чанло. Сдружился и с кормилицей Юцзяо Кэши.
О Вэй Чжунсяне Юцзяо с детства был наслышан: «Достойней человека не сыскать!» — все уши прожужжали будущему наследнику престола. И отсидев на золотом сидении в тронном зале, сколь требовал церемониал, Юцзяо приемом вельмож себя не утруждал. Доверился во всем Вэй Чжунсяню. Так паучок драконом стал всесильным.
— Что не от нас, то против нас, — он заповедью своей провозгласил. Любое начинание, что исходило не от его клевретов, Вэн встречал в штыки, усматривая в том подвох, стремление подорвать его всевластие. И допускал к государю только того, кого хотел. Бумаги шли в столярную только такие, против которых Вэй не против был. А что в докладах тех, Юцзяо толком не вникал. На «батюшку» всецело полагался.
Приличия ради тот завел такой порядок докладывать государю. Как только стало слышно, что он принялся дерево долбить ИЛИ тесать, докладчики спешили с бумагой в мастерскую. Встав сбоку, огласят доклад, а государь обычно отвечал: «Идет! Мне рвение известно ваше»{61}.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Едва лишь прозвучали первые строки письма, которое привез Каикарбайху, посол чахарского Лэгдэна, мигом сошла на нет неопределенность ожидания. На смену ей пришла обида, с нею злость. Лэгдэн, кичась мнимым величием сил своих, именовал себя Батур-Чингисханом, которому подвластно 40 десятков тысяч людей. И наоборот, стремясь принизить Нурхаци, назвал его владетелем лишь 3 десятков тысяч человек{62}.
— А ты считал моих людей?! — едва не сорвалось с губ Нурхаци, но, плотно стиснув их, вопросу вырваться не дал. Весь обратился в слух, играя желваками.
«Мины, — писал Лэгдэн, — враги обоим нашим государствам». От этих слов теплее стало на душе, и Нурхаци довольно улыбнулся. «Известно мне, что начиная с года коровы ты неоднократно досаждал минскому государству. Летом этого года я сам ходил походом против минского Гуаннина. Покорив город, завладел собранным там в уплату налогов. Если твои войска пойдут на Гуапнин, я взнуздаю тебя».
От слов последних кровь ударила в голову Нурхаци, и он чуть с места не вскочил. Еле сдержавшись, усидел и, губ не разжимая, махнул рукой, чтоб продолжали читать письмо.
«Между собой мы исстари не знали распрей. Было в обычае послов друг другу присылать. Из-за того, что твой посол сказал, что я-де принял его не по обычаю, задеты оба оказались мы и перестали слать подарки друг другу и справляться о здоровье и делах. Если я правду говорю, то снова пришли ко мне тех самых послов, которые приемом, что им оказан был, остались недовольны».
Слово последнее послания прозвучало, и наступила тишина. Такая, которая бывает, когда весь небосвод застелят тучи, и он от тяжести провиснет. Тогда тревожное томление овладевает человеком, на кистях рук червями жирными вспухают жилы. Вот-вот темно-лиловая громада неба пойдет изломами, обрушит грохот, приводя в смятение все живое на земле.
Тоскливо стало на душе у Канкарбайху, почувствовал себя он одиноким, беззащитным в преддверии чего-то жуткого. От гула голосов, который вдруг вспугнул нестойкую тишину, глаза зажмурил, зубы стиснул И так не дал руками уши себе заткнуть, чтоб слышать те слова, что вырывались из яростно оскаленных ртов. «Петлю ему на шею!» — истошным голосом кто-то вопил. «Убить!» — вторили ему другие. «Отрезать нос — и пусть идет обратно!» — вплетался в разноголосицу низко гудевший рык: «Верно, — и уши тоже!»{63}
Руку поднял Нурхаци, и смолкли голоса, но ненависть, что прозвучала в них, стоять осталась, как испарение от зловонного болота иль чад от головешек. Не оттого ль надсадно закряхтел Нурхаци, прежде чем заговорить?
— Гнев справедлив ваш, — он произнес, не торопясь, в растяжку. И одобрение чувствовалось в голосе его, — чувства мои такие ж, как у вас.
При этих словах князья и вельможи довольно загалдели.
— Но посланный, — Нурхаци продолжал, — тут вовсе ни при чем. Вина на том, кем послан он. И потому посланца пока оставим у себя, чтоб нам сподручнее было довести до слуха приславшего его наши слова{64}.
* * *
— Себя сам именует повелителем монго, Батур-Чин-гисханом, — скривился Нурхаци, взглянув на грамоту Лэгдэна и в сторону небрежно отложив. — А кто его признал таким, кроме домочадцев? В один и тот же день с послом Лэгдэна приехали ко мне и люди пяти халхаских уделов. Хоть вместе прибыли, но говорить со мной отдельно пожелали. Ведь неслучайно это. Тут ясно даже дураку, что не хозяин вовсе Лэгдэн для халхасов. Хоть и монго все они, Чахар и Халха — не одно и то же, видно. Послушаем теперь, что скажут нам послы халхаских бэйлэ.
* * *
С виду суровым оставаясь, в душе Нурхаци ликовал. «Цзорикту Хунбатур и прочие халхаские бэйлэ Цзесая виновным называли. И соглашались с тем, чтобы его судьбу Нурхаци сам решил{65}. Этот Цзесай было напал на войско наше под Телином. Теперь и сам и оба сына в плену у нас. Как поступить с ним дальше, там посмотрим».
Но ликованием полон был не из-за того, что соплеменники отступились от Цзесая. Владетели пяти уделов предложили союз составить против Минов. Нет, он не ослышался ничуть. Об этом прямо написано в письме халхаских бэйлэ.
— Мины — вражеское для нас государство. — Нурхаци палец задержал, которым водил по строкам, словно удостоверяясь, на сколь их прочен цвет. И палец дальше заскользил: «Если пойти против них походом, то надобно единодушно и сообща продумать все с таким расчетом, чтобы дойти прямо до Шаньхайгуани. Если бы случилось так, что с Минами кто-то из нас мириться стал, то это тоже сообща должно решать»{66}.
— Надо спешить, — Нурхаци с места встал. — Пока халхасы не раздумали в союзе быть со мною. Сейчас, — прикинул про себя, — год на исходе. А там начнется у Монго цаган-сар. А в праздники, когда едят, пьют да развлекаются, халхаским бэйлэ уже будет не до дел серьезных. Их пять уделов, что присылали ко мне своих людей. И чтобы не обидно было никому, я пятерых послов направлю к ним, А кто поедет? — Нурхаци задумался. Мысленно представлял себе лица, повадки, норов разных люден. — Нет, — вздохнул с досадой, — такого не сыскать, чтоб совершенным был во всем. Этот хитер, да не умен: сейчас словчить сумеет, а невдомек ему, что будет завтра. Тот рассудителен, вперед глядит, да языком своим владеть не может. Не говорит — бубнит, как будто кашей рот набит. А этому, уже если рот откроет, слушать другого невтерпеж. Ну, значит, так, поедут Экэсингэ, Чжохор, Ясидапь, Курчань, Хифе. Они все разные по норову, у каждого есть преимущества своп. А вместе все достойно будут выглядеть, особенно когда над ними старшим я поставлю Экэсингэ. В сравнении с остальными достоинств больше у него. К тому же старше всех по возрасту, пускай и ненамного.
Послы уехали. Нурхаци сам их вышел провожать. Всадники давно уже скрылись где-то там за сопками, а Нурхаци продолжал стоять, упорно вглядываясь вдаль. Как-то все обойдется? Ведь это впервые его люди отправились к владетелям пяти халхаских уделов.