Страница 16 из 45
Но он-то, Сюй, не может упрекать себя в бездействии. Он делал все, что мог. Денег просил у казначейства, У друзей. И, наконец, на собственный страх и риск отправил в Аомэнь двух соотечественников своих, крещенных, как и он. С письмом отца Самбиази и просьбой от себя послал он Михаила Чана и Павла Суна, чтоб пушки добыли они и к ним прислугу{55}.
* * *
С самой весны Северная столица задыхалась от жары. Налетавшие из монгольских степей ветры не приносили свежести, по несли с собой зной и мелкую, как пудра, пыль, которая скрипела па зубах, запорашивала глаза.
Хуанди Ицзюнь постоянно испытывал какую-то сухость во рту, и чарка доброго вина ее не прогоняла. Есть не хотелось, одежда стала свободно болтаться на исхудавшем теле. Второй месяц недуг подтачивал изнутри Сына Неба, и во второй половине августа, когда лето шло к исходу, Ицзюнь скончался.
Едва вступив на трон, его преемник Чанло порядки взялся наводить. И многие из тех, кто прежде в силе был, почувствовали быстро, что будут вскоре не у дел. |Нам государь такой зачем?» — ив мнении этом сановников, которые страшились опалы, усердно укрепляла госпожа Чэн, бывшая любимая наложница Ицзюня, что с кончиной императрицы стала главной супругой Ицзюня. Госпожа Чэн во сне и наяву видела сына своего, Чансюня, хуанди. Но этому помехой был сын Ицзюня — Чанло. Еще при жизни отца какой-то человек пробрался в покой Чанло и чуть не убил его дубинкой. Со смертью Ицзюня Чанло на трон сел, там места не оставив Чансюню. Того простить госпожа Чэн никак не могла. К тому ж еще добавилась немалая обида: ей отказали в звании вдовствующей государыни. «Всему виной — Чанло, — шипела злобно, словно кобра, Чэн, — ну погоди, дождешься ты…»
И ждать тому пришлось совсем недолго. Всего лишь девять дней прошло его правления, как он внезапно занемог{56}. Едва пожаловался Чанло на недомогание, как евнухи, что были близки к Чэн, с лекарством сразу прибежали, после чего болезнь усугубилась.
Ну раз в самом дворце целителей надежных не нашлось, искать решили вне его. И вроде бы нашли всесильного врача. Свидетельством его таланта служили доски с изъявлением благодарности от исцеленных, которым не было числа. «Воистину дайфу, — с почтеньем отзывались евнухи. — У него, как говорят, познаний больше, чем во взятых вместе, Цзюняоцюаньшу» и «Дун и бао цзяне». Врач у больного щупал пульс, смотрел язык. «Лето сейчас, а в эту пору кожные болезни случаются обычно. Сдается мне, что к недугу государя причастны злые духи. Болезни, вызванные ими, бывают в любое время года. От них снадобье тоже есть».
Стал принимать Чанло это лекарство и вскорости скончался, и месяца не царствовав.
* * *
Лежал недвижно государь Чанло, готовый вроде свой дворец покинуть, глаза, однако, не закрыл. Об этом-то шептались при дворе, в домах сановников. Дел множество скопилось. От их исхода судьбы зависели Срединной. Из них первейшее по важности — управиться с Нурхаци как? Об этом, видно, думал перед смертью покойный государь, и взглядом глаз полузакрытых как будто призывал он сыновей своих заняться этим делом побыстрее. По малолетству было невдомек им это.
Из них годами старше всех был Юцзяо: ему шестнадцать минуло, когда отец скончался. У тела постояв, Юцзяо вернулся в свои хоромы. «Из-за кончины батюшки пройдет немалый срок, — сокрушался он, — прежде чем смогу заняться любимым делом». Любил он плотничать. От этих невеселых мыслей его оторвало появление толпы сановников, которую привел Ян Лянь. «Надо скорей выполнить волю Вашего покойного отца», — наперебой они вопили н, подхватив его под руки, чуть ли не бегом внутренними переходами поволокли в павильон Тайхэ-дянь, где тронный зал располагался.
Ян Ляню и приверженцам его надо было спешить: умер государь, не успев объявить своего преемника. И евнухи, как стало известно Яну, намерились провозгласить соправительницами двух баб — наложницу Ицзюня, известную как Чэн, и Си Ли, наложницу Чанло.
— Мы этот замысел скопцов сорвем, как только сделаем государем сына его, Юцзяо, — объявил цзиньши Ян Лянь придворным, противникам засилья евнухов. И ринулась толпа сановная в дворцовые покои. В павильон Вэньхуадянь, где обитал Юцзяо, им вход перекрывали евнухи. И началась потасовка. Лишенные мужского достояния по силе уступали тем, кто им обладал. Визгливым, тонким криком и длинными ногтями Ян Ляня и его друзей сдержать не удалось. Под кулаками и пинками вошедших в раж мужчин дрогнул заплот из дряблых тел бесполых. Юцзяо чуть не волоком был втащен в тронный зал{57}.
Почувствовал себя здесь отрок неуютно. Удушливо чадили светильники, в отблесках их неровного, нездорового света тускло-холодно отсвечивало золото и серебро трона, утвари и украшений. В прерывистом мерцании драгоценных камней юноше чудилось недоброе поблескивание звериных и змеиных глаз, чьи литые и тканые изображения теснились вокруг. Все неожиданно, внезапно так случилось. Он думал, скоро ли поминки кончатся по отцу, которого при жизни почти не видел, чтоб жизнь пошла привычно. А тут ворвался этот неуемный Ян Лянь с оравой сановников и повели сюда, чтоб волю он отца исполнил. Слегка сгорбившись, Юцзяо сидел на широком, приземистом троне. Помост, на котором он стоял, семь высоких ступеней и шесть украшенных росписью колони с изображением драконов отделяли Юцзяо от толпы коленопреклоненных царедворцев, которые только что чуть ли не силон приволокли его сюда. Кося по сторонам глазами, Юцзяо норовил получше разглядеть стоявших по бокам трона аистов. Клювы у них были широко раскрыты. Птицы словно вопрошали: «А почему ныне такая суматоха? Где же обычная благочинность?» Почти безучастно, словно не о нем шла речь, выслушал разноголосые, неровные приветствия: «Десять тысяч лет государю годов правления «Небом положенное»».
От славословий, что прозвучали в тронном зале, государем не стал Юцзяо. В поступках, помыслах как был, так и остался плотником. Строение, что возвели родоначальники его, изрядно обветшало, шаталось изнутри, ограда внешняя трещала. Внутри самой страны чернь бунтовала, «Белый Лотос», широко корни распустив свои, зловредным учением дурманил тупые головы мужичьи; извне грозили толпы дацзы, которых возглавлял какой-то самозванец — «государь» Нурхаци, а проще — вор, разбойник. О всем о том, считай, не ведал ничего Юцзяо. Плотницкая мастерская затмила для него Поднебесную с ее невзгодами, заботами, врагами. Иных хлопот не знал, кроме как рубить, строгать, тесать и резать{58}. Встав поутру, шел в мастерскую. И там до вечера, одежду скинув, весь потом липким исходя, трудился с вдохновением, примером Лю Бана вдохновляясь.
Дола ж державные доверил полностью Вой Чжупсяню, «великому смотрителю», «ведающему обрядами», «держащему кисть»{59}. Такие звания он имел, и так его именовали при дворе, когда к нему кто обращался устно иль с докладом. Запанибратства не сносил Вэй и снисходил лишь к государю, который звал его любовно «тятя». Слухами, что император так величает Вэя, переполнились дворцовые строения и не держались там. Знали о том и иностранцы.
«Чудовищность привязанности, — ехидно щурясь, записал в своем дневнике иезуит Даниэло Бартоли, не менее непристойна с точки зрения внешних приличий, чем невозможна с точки зрения природы»{60}.
Способности производить себе подобных лишился Вэй задолго до того, как появился на свет Юцзяо…
Скопить решив было богатство, Вэй по молодости лет пытал счастье в игре. Влез в неоплатные долги. От заимодавцев как спастись, не знал и вдруг прослышал, что в Запретном городе на холощеных великий спрос, живется там им всем вольготно. И тут мгновенно Вэя осенило: «Я спасен».
Встав с чурбака, зажав ладонями промежность, ногой небрежно отпихнул частицу своей плоти: «А это пусть возьмут в уплату долга».
Исчез из столичных притонов их завсегдатай, игрок азартный Вэй, больше известный по кличке «Остолоп». А во дворце Небесного Семейства орда скопцов прибавилась еще на одного.