Страница 30 из 54
Для наиболее выдающихся деятелей и идеологов Войны за независимость характерно понимание этой связи. Вслед за деятелями латиноамериканского Просвещения они подходили к осознанию существования двух Испаний, реакционной и прогрессивной, преодолевали односторонность как «черной», так и «розовой» легенд{126}. Надо сказать, что на пути такого осознания стояли серьезные психологические препятствия. Ведь патриотам в ходе войны пришлось столкнуться с самыми худшими сторонами испанского общества.
В самый разгар Войны за независимость, в августе 1815 г., Боливар писал о том, что «мало найдется испанцев в Америке, будь то военачальники, младшие офицеры, солдаты или гражданские лица», которых нельзя было бы уподобить организаторам чудовищных по своей жестокости репрессий. Освободитель неоднократно резко осуждал политику Испании в Новом Свете, террор и зверства испанской военщины. И не просто осуждал: в некоторых из его высказываний прорывается поистине пламенная ненависть к мучителям его родины. «Свирепость, свойственная испанскому характеру, проявлялась столь разнообразно во всех провинциях Южной Америки, опустошенных их враждебными действиями, что рассказ о злодеяниях… никогда бы не кончился… Испания поставила себе целью стереть с лица земли Новый Свет, уничтожить его обитателей…» Испания уподобляется «дряхлеющей змее, шипящей от злобы». По словам Боливара, для нее типичны «такие низменные страсти, как месть, властолюбие и алчность». Характеризуя свое отношение к Испании, Освободитель повторяет слова известного французского просветителя Рейналя: «Пришло время заплатить испанцам казнями за казни и утопить эту расу палачей в их собственной крови или в морских волнах». И как естественный вывод: узы, связывавшие Америку с Испанией, порваны; «ненависть, внушаемая нам Испанией, больше, чем океан, отделяющий нас от нее. Легче соединить два материка, чем духовно примирить обе страны… слишком много страданий приносит нам эта мачеха, не имеющая на нас никаких прав». В ответ на массовый террор колонизаторов Боливар выпустил в июне 1813 г. манифест, в котором объявлялась «война насмерть» испанцам и их сторонникам, декретировался революционный террор{127}.
И все же справедливая ненависть никогда не застилала глаза Боливару, который стремился проводить грань между реакционными и прогрессивными силами Испании, высоко ценил испанскую гуманистическую традицию. Так, он неоднократно апеллировал к наследию Лас Касаса, предлагал назвать столицу независимого государства, долженствовавшего объединить Новую Гранаду (современные Колумбия, Панама и Эквадор) и Венесуэлу, именем великого испанского гуманиста. Боливар высоко оценивал деятельность испанской демократической эмиграции, ставил задачу привлечения на сторону сражающейся Америки прогрессивных испанских военных. С большим воодушевлением он воспринял революционное восстание, поднятое в 1819 г. в Испании Р. Риэго. Квинтэссенция позиции Освободителя по вопросу о «двух Испаниях» содержится в словах: «Мир испанскому народу, беспощадная война его нынешнему правительству». Придавая большое значение привлечению испанцев прогрессивных убеждений к делу революционной борьбы, Боливар особо подчеркивал, что их сближают с испано-американцами родственные обычаи{128}.
Стремясь преодолеть односторонность в оценке Испании и испанских традиций, Боливар тем не менее неоднократно подчеркивал, что корень главных проблем Латинской Америки — в испанском колониальном наследии, в необычайной сложности его преодоления.
Опасения Боливара относительно того, что отрицательное воздействие колониального прошлого будет носить долговременный характер, что оно внезапно может ожить даже в самих борцах за независимость, подтвердились. Пришедшая к власти после Войны за независимость олигархия крупных землевладельцев-латифундистов и купцов стремилась ограничить задачи революционного движения изгнанием испанских колонизаторов, преследовала цель заменить колониальную администрацию в роли вершителя судеб Испанской Америки, не меняя коренным образом социально-экономической структуры. Ядро испаноамериканского «традиционного общества» — симбиоз латифундизма и индейской общины, в рамках которого первый из названных элементов играл ведущую роль, сохранилось и после Войны за независимость. Объективно это наследие колонии явилось очень серьезным тормозом на пути развития капиталистических отношений и прогресса латиноамериканских народов.
Поскольку колониальная традиция выступала в конкретной культурно-этнической форме испанской традиции (тем более, что основная часть крупных землевладельцев были носителями черт испанской культуры, а в жилах очень многих из них текла кровь потомков конкистадоров), сложилась ситуация (особенно в первой половине XIX в.), при которой «испанское начало» оказалось связано преимущественно с наиболее ретроградными социальными формами.
Постепенное размывание этих форм в ходе капиталистического развития привело поэтому к известному относительному уменьшению роли испанского этнокультурного элемента в некоторых странах Латинской Америки во второй половине XIX в. и особенно на рубеже XIX–XX вв. Однако эту тенденцию ни в коей мере не следует переоценивать: названный элемент продолжал играть исключительно важную роль. В Латинской Америке той поры можно было нередко встретить районы, продолжавшие жить в соответствии с обычаями колониальной эпохи. Вот характерная зарисовка столицы Колумбии Боготы последней трети прошлого века, сделанная чилийским ученым историком культуры А. Торресом-Риосеко: «Богота в те дни имела еще совершенно колониальный вид: массивные здания, сонные дворики, однообразные площади, собор, полный запаха цветов, ладана и растопившегося воска. Общественная и интеллектуальная жизнь также носила колониальный характер: дамы громко молились ночами и злословили по вечерам; престарелые кабальеро играли в карты и разговаривали о политике; епископ считался законодателем литературных вкусов… бдительные грамматики и стилисты чванились чистотой своего кастильского стиля и своими классическими формами»{129}.
В плане духовном даже всеобщая переориентация на Западную Европу и США, наблюдавшаяся в особенности со второй половины XIX в., не привела к отмиранию испанских корней. В качестве яркого примера здесь можно было бы привести крупнейшего поэта Латинской Америки Рубена Дарио. Этот человек, чьей духовной родиной стал Париж, содержанце произведений которого было на первый взгляд космополитичным, тем не менее органично усвоил наследие испанской культуры и воспел «испанский высокий и пламенный дух»{130}.
Судьбы испанской культуры в Латинской Америке оказались связаны с общей направленностью этнических процессов, определяемой метисацией. В этой связи основной формой существования испанской этнокультурной традиции стало ее участие в процессе синтеза культур. Причем степень такого участия, различная в разных странах, зависела от интенсивности данного процесса. Так, если в Перу, в Андских странах испанская и индейская культуры были разделены труднопреодолимой дистанцией, то в такой стране, как Аргентина, в культурно-этническом комплексе гаучо иберийское наследие слилось с автохтонными элементами в новое, единое и неповторимое целое, в котором уже трудно было вычленить исходные элементы. Впрочем, в рамках этого целого преобладало испанское начало. Причем в среде гаучо сохранялись древние испанские традиции. К примеру, гаучо-певец, «народный певец полуденной Испании, перенесенный в обстановку Нового Света», в своих песнях, так называемых пайядах, следовал форме старинных романсов, и языком его был испанский язык XVI в., на котором говорили конкистадоры. Д. Ф. Сармьенто, посвятивший немало ярких страниц описанию обычаев гаучо, обнаруживал воздействие испанского начала во всем стиле их поведения — от характера жестикуляции до манеры носить сомбреро{131}.
Значение «испанского начала» в социальной сфере не ограничивалось культурно-этнической формой проявления ретроградных тенденций. Подспудное, но мощное воздействие продолжала оказывать и демократическая традиция иберийского происхождения.