Овидий в изгнании

— Какого-какого мира?

— Виноват, потустороннего. Секретаря взяли нового, молодая девочка совсем. Еще и военнообязанная. Ошибок сколько пропускает — это горе одно. Потустороннего, конечно. Так вот, дважды появляясь на сцене, Плутон один раз карает несомненный порок, а второй раз наказывает человека неизвестно за что, оставляя у читателя нравственное недоумение. «Таковы они, боги-то!» — неизбежно заключает читатель, и этот скепсис рождается в нем из-за вашего неряшливого изложения.

— Позвольте, это вы про Недоручко В. А., что ли? Ну, вы, прямо сказать, нашли невинность! Ему, доложу я вам, череп проломить — это еще мало! Вы знаете, как он родную сестру донага раздел? А что он в харьковском цирке выделывал под фамилией Арнольд Несимпатичный? Вы вот не знаете, так не говорите! А то вольтерьянство они мне тут шьют в особо крупных, нате пожалуйста!

— Об этом ничего не сообщается, — сдержанно замечает Билли Бонс. — Сведений, которые бы заставили читателя внутренне примириться со страшной смертью Недоручко В. А., в надлежащем месте не приведено. В итоге нанесено ущерба традиционным моральным ценностям на общую сумму одна тысяча сто сорок четыре рубля 38 коп.

— Все у вас? — спрашиваю я.

— Пока да, — говорит он. — Это в общем виде. Тут дальше аналитическая часть; если интересуетесь, я могу озвучить.

— Не надо, — говорю, — не озвучивайте. Берите пример с Чаплина, он правильно сказал: можешь, сказал он, не озвучивать — не озвучивай.

Билли Бонс смотрит на меня с интересом.

— Скажите, — говорит он, — а это пристрастие к каламбурам вы передали самым любимым героям, да? Как отцовскую черту? В целях подчеркнуть родство?

Тут я перестаю сдерживаться.

— Да какое, — говорю, — ваше-то постороннее дело, где у нас родство, а где нет? Вы извините, конечно, пафос этот мой сентиментальный, но все они — это я! Даже Серафима Павловна — это я, хоть я и не сливаю заварку в раковину! И черепахи все, включая тех, что в сравнениях, — я! И даже бедра эти, которые вы считать за два не хотели, хотя из них все четыре можно выкроить, — это тоже я! Вы как думали? Писатель, он же… он, я вам скажу, как Синдбад-мореход! Именно — как Синдбад! Он летит на сюжете, сам не зная куда, и когда тому захочется жрать — а ему все время хочется — писатель хвать себя ножом по ноге! Буквально! И кусок этот, сочащийся этот писательскою кровью кусок, прямо сюжету в пасть, мол, на, подкрепись, родной, только лети! Не падай! Вот каков писатель-то!

— Вот об этом я как раз и хотел поговорить, — подхватывает Билли Бонс. — Ваша нежная, но гибельная сила, заставляющая отзывчивого читателя плохо дышать, а иной раз буквально терять сознание, — в ваших сравнениях. Как человек начитанный и с живым воображением, вы делаете все возможное, чтобы читатель, читая ваши сравнения, не зря терял время, а все-таки научался чему-то новому, что пригодится ему в профессиональной деятельности, и вообще расширял свой горизонт. Впоследствии, когда вы умрете в бо́льших или меньших муках и ваше тело после непродолжительной гражданской панихиды будет предано земле, ваши сравнения станут лестно сравнивать со сравнениями Кеведо. Вы любите Кеведо?

— Люблю ли я Кеведо? — спрашиваю я. — Да я жить без него не могу! Обидно даже слышать такие вопросы!

— Ну вот и прекрасно. Их у вас более ста двадцати.

— Считая одиннадцатую главу? — сварливо спрашиваю я.

— Считая, — говорит он и устало машет рукой, вставая тем самым в один престижный ряд с Ахматовой и вещами. — Считая. Прежде всего, нельзя не отметить, что сравнения выполняют релаксационную функцию. Читатель, уставший от возвышенного и мрачного сюжета, попадая в близкий и родной ему мир тушканчиков, застоявшихся коней и самодельных пельменей, имеет случай на минуту расслабиться и вздохнуть полной грудью. Но, кроме того, нельзя не поговорить о внутреннем характере того мира, что воплощается в ваших сравнениях. Я позволю себе небольшой тезаурус, буквально ненадолго.

— Ну, если небольшой, — говорю я.

— Спасибо. Прежде всего, это мир высокой социальной защищенности. Он изобилует музеями со льготными билетами, и его в разные концы пересекают путешествия со скидкой от профсоюза. В нем идет кино, делящееся на познавательное, про гражданскую войну с подпольным обкомом и образовательные диафильмы, но есть также — как печальное знаменье времени — американское кино про монстров, не дающее ничего ни уму, ни сердцу рядового кинозрителя. Досуговая сфера представлена также бросанием с балкона полиэтиленовых пакетов с водой, гипсовыми муляжами любительского футбольного матча, начинающими трансвеститами и картинами Шишкина, в эпических образах воссоздающими красоту и мощь русской природы, особенно лесной («В лесу графини Мордвиновой», 1891). Балконные забавы детей, хотя предосудительные, дают, однако, повод отметить, что они возможны лишь в мире, изобильно снабженном водой. По нему протекает, теряясь, как семиклассница на районном смотре самодеятельности, река в песчаных степях аравийской земли, вдалеке от нее ровным строем стоят пушистые снеговики, неохотно сдающие свои позиции к концу марта, когда работники жилкомхоза стекаются, как гонцы молодой весны, на профессиональное празднество; в лесных заводях, осененные меланхолическими лессировками Васнецова, гуси-лебеди плещут друг на друга холодной водой, оставив свое пернатое исподнее в прибрежных кустах, на благоусмотрение главного героя, а высоко над ними, в горах, нависают древние ледники с подтаявшим днищем, чреватые смертельной угрозой долинам. Следует упомянуть также и море, оно приливает и отливает, оставляя на обнаженном берегу привлекательную русалочку, с красивыми длинными ногами и сазаньей головой; в море ходит сейнер, чьи труды благословились небом, и ковчег, несущий на себе голубя для зондирования ситуации; на утлом челне в нем качается беззастенчивый рыбак, чьи руки устали врать, и незримо реет над всею этою громадною гладью, омкнутой мировым змеем, божественный Дух, провидя, храня и питая. И все это вместе взятое посильно воспроизводит в домашних условиях полутораведерный аквариум с подсветкой. Если коснуться культовой сферы, то она, кроме названного духа, представлена райским змеем, хором погибших душ, много обязанных указанному змею тем, что они составляют именно такой хор, а не какой-либо другой, и фресковой живописью, реставрация которой переживает временные трудности. Сфера науки представлена штангенциркулем, найти который представляется затруднительным, и теоремой Виета, которой, по мнению автора, суждено сыграть ключевую роль в установлении взаимосвязей с нечеловеческим разумом. Из этого можно сделать вывод, что успехи органической химии, а также учение о равномерном прямолинейном движении обошли автора стороной. Героико-патриотическая тематика репрезентирована брянскими партизанами, бесконечно идущими по снегам; впрочем, как мы отмечали выше, это мир, не испытывающий недостатка в воде. Криминальная сфера, кроме балконного досуга младших подростков, репрезентирована кровавыми пятнами на полу и двадцатью пятью изнасилованиями, а пенальная система — смертной казнью через повешение. Что касается еды, то в этом мире вычерпывают стерляжью голову половником из ухи, заедают ее клубничным вареньем, не гнушаясь отпечатками аистовых ног, едят скумбрию в темноте и шашлык на публичных гуляньях. Характерно, что мир еды основного текста и еды сравнений находятся в отношениях дополнительного распределения: меж тем как основной текст знает сосиску как предмет еды, окруженный густым полем культурных ассоциаций (ее едят, залитую яйцом, ка́к посетители ресторанов, так и ролевики, ее используют в мантических практиках для вызова милиционеров на пенсии и ее школьные учителя предлагают сантехникам в тех ситуациях, в каких марсианам предлагается теорема Виета), мир сравнений живет, ничего о сосиске не зная и не нуждаясь в ее услугах. Что касается набора фауны, то он содержит труппу курских соловьев и бабочку с красивым глазком, как у картофеля «Невский», привольно порхающую над брошенной куколкой, сравнимой по бытовым неудобствам только с квартирой уплотненного заселения.