Овидий в изгнании

— Какие теперь голоса, — сказал сантехник. — Расстройство одно. Вот был Копелян, а теперь что.

Они сошлись во мнении, что закадровые голоса теперь не те и что доверять им чью бы то ни было диалектику можно лишь с крайней осторожностью.

— Пейзаж еще, — вспомнил сантехник.

Они огляделись.

Берег, решенный в простых линиях, двумя-тремя горизонтальными движениями акварели, скупо ограничивался справа черной вязью, в которую сплелись «родные дети русской Флоры», как сказал поэт, а далеко у линии горизонта его прямолинейные черты перебивались одиноким хороводом ветряной мельницы.

— Я думаю, — сказал Генподрядчик, — что выражу общее мнение.

— Сомнений нет, — подтвердили все.

Мельницу они с трудом, упершись кто рогом, кто чем, завалили сначала набок, потом поставили вверх ногами, и сантехник удачно приобретенной мастикой зашпаклевал бедному строению крышу, ставшую дном.

— Лишь бы не протекла, — сказал он.

Единорог тем временем, отлучившись на минуту, с криками удовольствия катил по берегу крылья, оторванные с мясом у соседней мельницы.

— Иначе на месте крутиться будет, — пояснил он. — Вторая лопасть нужна.

С его деятельной и удивительно толковой помощью они быстро сделали из мельницы нечто вроде водного велосипеда, с педалями внутри, вращавшими обе пары крыльев, и вскоре этот ужас кораблестроения, спущенный на воду, покачивался у берега в нетерпеливом ожидании великих географических открытий. Заминка вышла с именем: единорог настаивал на том, чтоб свое детище наречь «Свирепый», Генподрядчик предпочитал титло «Балетмейстер Иван Вальберх», а сантехник хотел только отплыть скорее и ради этого убедил товарищей принять компромиссный вариант. Наконец они поддались на уговоры, единорог для такого случая разбил об мельницу остатки водки, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», вращаемый неутомимыми ногами единорога как младшего по званию, дрогнул и рассек прибрежные буруны.

Они плыли час и два. Тюлени сопровождали их, выныривая из воды веселой стайкой, подплывавшие сирены напевали милые кафешантанные непристойности, горбачи и нарвалы с официальной отчужденностью держались в отдалении, и сантехник смотрел не моргая прямо по курсу, чтобы увидеть самому ему неведомо что.

— Лес, — с волнением произнес он.

Перед ним открылся, среди неопрятно-серой воды, густой лес, шелестящий приветными кипарисами, воздымающимися из волн, оглашающийся задорным ауканьем бродячих старух и туристическими песнями у костра, извещавшими морскую фауну о желании лирического героя куда-нибудь вернуться, надеть фрак и стать-таки просто мужиком, как ему давно хотелось.

— Остановимся, — сказали все.

Сантехник повернул было руль, но замедлился.

— Нельзя, — грустно сказал он. — У нас сюжет. Успех не ждет нас в лесу.

— Да ладно — сюжет! — кричал единорог из машинного отделения. — Ноги устали! Суббота, в конце концов! Будут выходные на этой неделе?

— В самом деле, — сказал Генподрядчик, — мутит уже. Мы ненадолго. Нам только отдохнуть, и мы снова готовы. Там вон опятами крещенскими торгуют, я вижу. И очередь небольшая.

— Нельзя, — из последних сил сказал сантехник.

— Поворачивай, агрессор! — кричали снизу.

Он сдался и повернул руль.

И тут на море встала погода великая.

Лес заткался тяжелым туманом. Волны поднялись пальчатыми гребнями, и мельничные стены старчески застонали под их ударом. Тучи стянулись в один клубящийся ковер, изображавший последний день Помпеи глазами Везувия. Все ахнули и схватились мокрыми пальцами за борт. Грохнуло сверху, словно приглашение к разнузданности, и тяжело-нежная водная масса встала дыбом. Ажурные зыби хлестали через край, единорог концентрически плавал в трюме, усиливаясь достать до педалей, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», некогда гордый сын морей, беспомощно крутился в хищных завертях, направляемый лишь слепыми ударами хаоса. В мельничную дверь, сидящую глубоко под водой, кто-то стучался конфиденциально, но настойчиво. «Кто там?» — машинально спросил сантехник, плохо слышный из-за непрестанных громов. «Это я», — с неоправданным подъемом в голосе отвечало морское чудовище, вознося причудливую голову над скрипящим бортом «Балетмейстера». Оно было большое и смотрелось отвратительно, все в присохших мертвых ракушках, изъеденное органической ржавчиной того цвета, который не включают в детские наборы красок, чтоб не травмировать психику ребенка. Сантехник попятился и уперся поясницей в фальшборт. «Это смерть наша пришла, — сообщил он товарищам по мореходному опыту. — Встречайте, пожалуйста». — «Ну, не ко всем, — благодушно запротестовало чудовище. — Я, собственно, ненадолго. Мне бы только самого грешного». Они переглянулись. «Это нам за то, что мы хотели к лесу швартоваться?» — уточнил Генподрядчик. «Я не знаю, — сказало чудовище. — Это вы у сюжета спрашивайте. Я слышало, у вас трения какие-то с ним. А это не мое дело, в сущности. Я это ощущаю просто как гастрономическую прихоть. С самого утра. Могут у меня быть гастрономические прихоти?» — кокетливо спросило оно. «Я пойду, — вдруг сказал сантехник. — Я довел всех до этого. Виновней меня никого здесь нет. Я повернул руль, они только кричали». — «Э, нет, уважаемый, — вдруг с силой отозвался Генподрядчик. — В героя хотите поиграть? Так вот что, при себе оставьте своего героя. Кто вас вынудил к лесу? Без кого вы бы уже давно нашли успех среди морской пучины? Руль он повернул! Если бы обо всех делах судить по результату, кто бы избежал взысканий? Намерение, вот что! Намерение!» Обескураженный сантехник пробовал настаивать на личной ответственности кормчего, который является результирующей всех социальных движений на судне, но Генподрядчик еще в пору общения с пасечником, оставившим ивы без поливки, так поднаторел в спорах о грешности, что с ним трудненько было состязаться. Чудовище только с изумлением переводило свои отталкивающие глаза с одного на другого. Единорог, видя, какое тут дело, хотел сказать, что он не далее как несколько часов назад вот этими самыми руками осиротил целое садовое товарищество, но видя, какие солидные люди высказываются в свою пользу, застеснялся и начал молчать. Разгоряченный сантехник завел прекрасную речь в защиту своей виновности, повременно прерываемую умоляющими призывами чудовища выдерживать регламент. «Перистальтика — это что вам? — кричало оно. — Она жрать просит!» Генподрядчик, словно в полусне, глядел в кипящую воду.

— Стыдно, — сказал он сам себе. — Я человек с высшим образованием. Я гордился читать Суинберна в оригинале, ловя себя на том, что не столько читаю, сколько горжусь тем, что читаю. Пусть во мне не все хорошо и я много раз заставлял страдать женщин и смежников, но по крайней мере я найду силы умереть так, чтоб мои дети, которых у меня нет, вспоминали обо мне с дрожащей улыбкой приязни. А-а, энная мать! — закричал он. — Лови, труженик моря!

Сантехник кинулся остановить его прыжок, но в руке его остался лишь намокший листок бумаги, где Генподрядчик, будучи в здравом уме и твердой памяти, оставлял имущество жене, одновременно наставляя ее по окончании приличного траура выйти замуж за порядочного человека, — сам Генподрядчик был уже лишь пенящимся кругом, к которому с готовностью змеился по волнам чешуйчатый хребет… «Э-эх! — гаркнул сантехник. — Ноги мои мешкотные, и в достойной смерти я не первый! Налегай, утконос, твоя неделя!» На листке Генподрядчика он успел сделать приписку, где просил Семена Ивановича и Саню не поминать его лихом, а Серафиме Павловне передать, чтобы спитую заварку не выливала в раковину. Единорог, потерянно смотревший на это массовое безумие, вдруг крикнул: «Подождите, мужики, я с вами!» и, затянув песню «Все вымпелы вьются и цепи гремят», которую, как выяснилось в кризисный момент, тоже знал, сиганул в пасть чудовища, несколько смущенного тем, что франкофонные людоеды на его месте назвали бы embarras de richesses. Перед прыжком он, однако, успел в записке помириться с Ленкой, известив, что все ей прощает, а также, в преддверии свадьбы двух своих друзей, пожелать молодым здоровья прежде всего, а также счастья и долгих лет жизни. Все трое крепко закрыли глаза, желая лишь, чтобы все кончилось поскорей, испытали дурноту от скольжения вниз, и наконец, брошенные на что-то мягкое, помедлили несколько секунд и поняли, что дальше держать закрытыми глаза нелепо.