Каждое мгновение!

Никто из людей не слышал этих слов его — это он произносил про себя, неулыбчиво глядя прямо перед собой. Он менял участки — его же посылали с трактором на работу в разные колхозы, но все равно поле оставалось все то же. Оно каким-то образом сохраняло для него и память о тех людях, которых он помнил и которых уже нет — ребят из молодости — они ушли на войну и не вернулись (а он на войну не попал — так сложилась его судьба, он вообще никогда не держал в руках оружия, и в его доме даже не было плохонького хотя бы ружья), тех, кто не дожил рядом с ним до этих пор.

Среди сотен и десятков таких же хлеборобов и механизаторов он прожил, не оставив особенного следа — он не построил городов, не проложил дорог, не возвел мостов или зданий. Он поставил только себе хату — пятистенку, крепкую, хоть и без фокусов, и помог вместе со старшими сыновьями поставить дом Олегу с его женой. И, наверное, еще предстоит поставить два дома — для Володимира и Алешки, когда они женятся, а маленькому хватит и отцовского дома — простоит дом еще лет тридцать, не меньше: прошлой весной, когда открывал завалинку, глянул на нижние венцы — крепкое дерево, со смолой в душе, почти не обветшало за все эти годы.

Он только помогал родиться хлебу, свекле, капусте. Если сложить все, что выросло на земле, к которой он приложил руки, будет гора не меньше Хингана. Но все это исчезло, развеялось и вновь ушло в землю. Только вот сыновья пойдут дальше него. Повезло мужику на детей — трое сыновей, один к одному — и четвертый на особицу. А эти трое в мать — костистые, высокие, не гляди, что худые. Володимир начнет в кузне железо гнуть — приходят смотреть — кожаный передник с нагрудником на голое тело. Тело жилистое, руки — тонкие, но мослоковаты, и есть в них неожиданная сила, и сила есть в плоской, поросшей рыжей шелковой шерстью груди. Озаренное отсветом раскаленного металла снизу узкое лицо — жестко и сосредоточенно. Каждое движение выверено. И видать — любит парень свою огненно-железную работу: двух подручных заматывает до того, что те с ног валится, И второй — Олег, женившийся чуть не в подростках, когда в школе механизаторов был, теперь шофер на эмтээсовской летучке, под стать Володимиру, только более гибкий и веселый, и Алешка — слесарь тут же в эмтээс, лоботряс, учиться не захотел, из седьмого класса в слесарку сбежал, но слесарь, что надо — часовщик.

Для Дмитриева-маленького судьба началась с того, что приехал к ним домой хирург из районной больницы: уже свет зажгли, ужинать собирались. Скорая помощь, фургончик на шасси — въехала во двор и, скрипнув тормозами, встала у самого крыльца.

Отец думал — к нему, а лысеющий молодой вежливый человек с неестественно красным и грубым лицом над крахмальной белой рубашкой, оказывается, — к Алешке.

— Присаживайтесь. Скоро заявится. Вечно опаздывает.

— Ничего, ничего. Мне спешить некуда. На сегодня все.

Дмитриевы один раз в день сходились все вместе — за одним столом. Обедали и ужинали сразу. Володимир только что сажу и окалину с рук и лица смыл, сидел за широким столом напротив хирурга, светя мокрыми волосами и отполированными огнем и жаром металла щеками.

— А вы что, доктор, знакомы с Алешкой нашим? — спросил отец.

— Да как вам сказать, — отозвался хирург. — Заочно. Мне его ваш односельчанин рекомендовал. С аппендицитом лежал. Больничка районная, все на виду, ничего не скроешь. Я до этого на специализации был по торакальной… Простите, — по хирургии сердца и легких. А инструмент единственный. Дилататор называется. Сломался.

Хирург достал из портфеля плоскую, как готовальня, коробку, открыл ее — блестящий инструмент какой-то, изогнутый, словно клюв, с ручкой еще ручка — точно ручной тормоз у велосипеда. Блестит — хромирован.

— Когда здесь вот, — показал хирург, — нажмешь дилататор, рассекается патологическое сращение створок клапана сердца. А тяж вот оборвался…

Отец даже задохнулся от волнения и ужаса, представив на миг, как действует этот инструмент.

— Так вот этой штукой лезут прямо в сердце?

Хирург смущенно заулыбался, догадавшись, что напрасно выдал такие подробности. Зачем все это знать штатским людям. Но было уже поздно. Отец пристально, со страхом глядел на инструмент, не решаясь потрогать его.

— Да вы можете его в руки взять… Он сейчас не стерильный. Нате, посмотрите. Оборвался тяж. Проволочка такая нужна — и стальная, чтобы упругость в ней была, и нержавеющая — ни под каким видом. Паять нельзя. А тем более сваривать… Вот мне и порекомендовали вашего сына.

Отец все же взял в руки незнакомую страшную вещицу. Сначала то, для чего она предназначена, не давало помыслить о механизме ее. Но потом отец овладел собой, понял: если нажать эту штуку, похожую на ручку велосипедного тормоза, клюв инструмента разжимается крошечным зонтиком. И отец, знакомый с металлом и с механизмами, догадался — здесь проволоку надо по горячему сажать, но так, чтобы не перегреть — ни проволоку, ни место крепления. Оборвется в раскрытом состоянии — не вытащишь. И все такое тонюсенькое, малюсенькое — нагрев рассчитать надо до градуса. В слесарке — какие там градусники — на глазок! Не по рылу Алешке! Чтобы такое сделать — полвека надо с металлом иметь дело. Хотел сказать это хирургу, да вовремя одернул себя — одно то, что человек приехал за шестьдесят километров к его Алексею, горячим в горле отдалось. «Прозевал сына? Вон даже доктор знает о его умении, а родной отец все в пацанах числит, в лоботрясах».

Пришел Алешка — распаренный после горячего душа, волосы мокрые. Белая рубашка с засученными рукавами. Тонковатый, но ладный, собранный, и не скажешь, что слесарь. Как, впрочем, и про Володимира не скажешь — кузнец. Кузнец должен бы косую сажень в плечах иметь, ручищи, как у гориллы, а этот только что плосок да чуть впалая грудь разделена мощными, угадываемыми под рубашкой мышцами, да ключицы, словно из стального прутка «десятки» выгнуты.

Отец теперь словно впервые увидел сыновей своих. Олега только не хотел вспоминать — что-то сытенькое, куркулье появилось в нем. Он словно впервые увидел своих старших сыновей — оно всегда так — в присутствии незнакомого человека появляется какая-то острота зрения на свое, привычное. На людей и на вещи, на весь уклад жизни. Вот неудобно сидеть незнакомому, но, вероятно, хорошему человеку посередине комнаты на высокой табуретке, все оглядывается на снующую за спиной его женщину — хозяйку дома, не привык спиной к женщине сидеть.

Алексей взял в свои неслесарские — аккуратные, отмытые руки инструмент. И по тому, как он держал его, как пристально и спокойно, с каким-то прицеливанием разглядывал его своими умными глазами, отец понял — сделает, и делал что-то похожее уже. И расстроился окончательно.

Он расстроился оттого, что, оказывается, породил, выкормил, можно сказать, вырастил подле себя сыновей, а не знает их сути. Да и вырастил ли — может, просто позволил расти возле себя, ничему не уча и ничего не добиваясь? А они выросли. Теперь и уйти из-за стола он не мог, и оставаться было трудно, — не знал, что говорить и как вести себя. Вдруг главным человеком в его доме сделался Алексей. Даже не Володимир. Это продолжалось недолго — хирург, дождавшись согласия Алексея, неуклюже и скрывая радость, раскланялся. Алексей убрал инструмент, мать подала ужин.

Дмитриев запомнил это событие со всею подробностию. Все запомнил: и почтительное уважение, с каким смотрел на Алешку старший брат, и горделивый профиль матери, и хирурга того запомнил настолько отчетливо, что мог бы и сейчас узнать его красное, обветренное лицо среди множества людей. Не забыл хирурга и его чудовищный инструмент и отец. Спросить Алексея, справился ли он с заказом — постеснялся. Но судя по тому, что никаких разговоров на селе не было, судя по тому, что Алексей оставался спокойным и словно бы себе на уме от удовольствия — сделал. А не оборвется штука эта? Все же мальчишка делал, пацан, что он понимает в медицине и в сердце человеческом! А тот понадеется, всунет, два раза нажмет и поверит, что и впредь не сломается. А она возьми и сломайся! Нержавейка — это сталь странная: неизвестно, в каком месте обломится и неизвестно почему. Легированную ставить бы — нельзя, окислится — все одно смерть.