Невыносимая шестерка Тристы

Знает ли мама, что я вижу ее точно такой же? Что каким-то образом она справляется со всем.

— Идеальная жена, идеальная мать, идеальный дом, — бормочет она. — Приходит вовремя на каждое мероприятие, всегда выглядит безупречно, и эта женщина может общаться с норвежскими инвесторами, не говоря ни слова по-норвежски, или с мужчинами, которые думают, что упадок Америки начался с права голоса женщины, — мама на мгновение замолкает. — Она может делать все это, Клэй. А я ничего. — Она поворачивает ко мне голову. — Точнее, как ей удавалось все это? Она никогда не позволяла мне видеть ее в таком виде, как ты видишь меня сейчас. В чем ее секрет?

Я чувствую, как мои губы сжимаются на долю секунды, но все же отвечаю:

— У Мими был роман со старым шерифом.

Она прищуривается, глядя на меня, и слегка наклоняет голову, ее грудь опускается.

— Что?

Я киваю.

— Тридцать четыре года, — продолжаю я. — Она встречалась с ним в Ту Локс.

Мама слегка приоткрывает рот, и я буквально вижу, как вращаются шестеренки у нее в голове: замешательство в глазах сменяется неверием, а затем осознанием.

— Вот как она сделала это, мам. — Я стараюсь говорить мягко. — Вот как она смирилась с дедушкой и жизнью, которую не любила.

Мама сидит рядом, и я наблюдаю, как проясняется для нее вся картина.

— Откуда тебе это известно?

— Она спрятала письма от него в каминной полке у себя в комнате.

Оглядываясь назад, я понимаю, что Мими говорила мне об этом за фондю с отцом. Как таким людям, как мы, рожденным с обязанностью увековечить эту «империю», запрещено следовать за своим сердцем. Но это не значит, что мы не можем получить то, что хотим. Нам просто нужно хранить все в тайне.

Бабушка прекрасно это осознавала, ведь из этого и состояла ее жизнь. Она считает себя благородной за то, что отказалась от мужчины, которого действительно любила, потому что, давайте будем честны, тридцатичетырехлетний роман был настоящей любовью.

Мими воспитала дочь так, чтобы та была несчастна, а они, в свою очередь, воспитали меня так, чтобы я держала подбородок поднятым, а рот закрытым.

— Идеальности не существует, — шепотом выдавливаю я. — Ее никогда не существовало.

У моей бабушки мог быть выбор, а мог и не быть, но у моей мамы он точно есть.

Как и у меня.

Через двадцать лет я бы сидела здесь со своей дочерью с осознанием того, как жила во лжи ради жизни, которая сделала меня несчастной, и отказалась от единственного человека, кто дарил мне каждый вдох. Я поняла бы, как разрушила свою жизнь такой огромной ошибкой.

Я пристально смотрю на маму, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

— Мам?

Ей требуется мгновение, чтобы отстраниться от своих мыслей и взглянуть на меня.

— Мне нужно поговорить с тобой, — говорю я. — Не хочется расстраивать тебя прямо сейчас, но я должна кое-что рассказать. Мне следует сказать это именно сейчас.

Конечно, это неподходящее время, но оно никогда не наступит. Я сжимаю руки, смотрю вниз, пытаясь подобрать нужные слова.

— Что такое? — спрашивает мама, когда молчание затягивается.

Я открываю рот, но снова закрываю его, не зная, как выразить словами все, что у меня на душе. Стараюсь найти самые мягкие слова — самый простой способ — объяснить это. Но я представляю, как она снова сходит с ума и готова прятаться в этой гардеробной до конца недели из чувства, что потерпела неудачу. Но мне необходимо с кем-то поговорить. Мне нужно произнести это вслух, но это так тяжело, потому что я нуждаюсь в маме, даже если она подумает, что дело в ней. Даже если я увижу разочарование на ее лице.

Слезы льются из моих глаз.

— Клэй, боже, — выдыхает она, в ее голосе слышится беспокойство. — В чем дело?

Я открываю рот. Просто скажи это. Просто скажи это, и все закончится.

Облизывая губы, я все еще смотрю на свои ноги.

— Я влюблена в Оливию Джэгер, — шепотом признаюсь я.

Чувствую, как рушатся стены, и закрываю глаза в ожидании катастрофы.

Мама молчит, а я не поднимаю взгляд. Я знаю, что она все слышала.

— Я очень сильно влюблена в нее, — заканчиваю я.

И снова тишина.

Я жду.

И затем она вновь отклоняется к шкафу и громко выдыхает.

— Ох, слава богу, — тяжело дыша, наконец говорит она. — Боже, я думала, ты беременна. О, Клэй. Ты так напугала меня.

Я перевожу на нее взгляд и вижу, как она приложила руку к груди, пытаясь выровнять дыхание. Что?

Она же слышала меня? Я не шучу.

Мама снова смотрит на меня, беспокойство все еще читается у нее на лице.

— Это все, что ты собиралась сказать? — спрашивает она. — Все? Ничего больше?

Что?

— Ты серьезно? — выпаливаю я, резко выпрямляясь. — Ты не удивлена, что я…

— Что ж, дорогая, мы вроде как знали это.

У меня округляются глаза, и теперь, когда страх ушел, я сердито гляжу на нее.

— Неужели? — вскрикиваю я. — Как ты могла знать? Я сама не знала! И что ты имеешь в виду под «мы»? Хочешь сказать, что папа тоже знает?

Они серьезно?

Мама мягко улыбается.

— Дорогая, ты повесила на стену фотографии Селены Гомез и Пейтон Лист, когда тебе было двенадцать, — отвечает она. — У Крисджен висели Бубу Стюарт и Гарри Стайлс. Да, мы… вроде как поняли, в чем дело.

— Но почему вы ничего не сказали?

— Потому что тебе было двенадцать, — объясняет мама. — Ты единственная, кто знает, кто ты на самом деле. Мы не хотели делать выводы. Мы просто думали, что ты сама придешь к нам, когда будешь готова.

— Но душевые в школе? — недоумеваю я. — Ты изменила душевые в школе из-за Лив Джэгер.

— Я проголосовала за их изменение, потому что ты попросила меня об этом.

— Неправда.

Она кивает.

— Правда. В конце девятого класса, — вспоминает мама. — Ты жаловалась, что Оливия постоянно опаздывает на урок, потому что ждет, когда все примут душ, и еще ты говорила, что иногда она вообще не мылась, а просто брызгалась духами и дезодорантом. Люди плохо обращались с ней, насмехались над ней… Я восприняла это так, что тебе жаль ее. Ты как бы между прочим намекнула, что отдельные кабинки сделали бы вашу жизнь намного проще.

Я замолкаю, слабые отголоски воспоминаний об этом всплывают у меня в голове. Точно. Я помню это. Мне ненавистно было видеть, как она стоит одна в полотенце и ждет остальных.

— И ты нормально к этому относишься? — уточняю я. — Серьезно?

— Теперь да, — отвечает мама.

Я приподнимаю бровь. Теперь?

— Что ж, сначала, — говорит она, — я все-таки надеялась, что это неправда.

Почему?

— Мне жаль признавать это, — она хмурится. — Но я хочу, чтобы между нами не осталось секретов. Моей первой реакцией было что-то вроде: «Боже мой, что я сделала не так? Это моя вина?» — она качает головой. — Я ничего не могу поделать с теми мыслями, но сейчас все по-другому, Клэй. Я рада, что у меня было время подготовиться, потому что потом бы я устыдилась, если бы отреагировала так перед тобой.

Мама до сих пор чувствует то же самое, хоть немного?

— Никто не хочет, чтобы жизнь его ребенка стала сложнее, — продолжает она, — и когда мы потеряли Генри, мне казалось, что я теряю контроль над всем. Хорошо, что у меня нашлось время разобраться с собой.

— А теперь? — спрашиваю я, ожидая услышать горькую правду. — Ты все еще думаешь, что сделала что-то не так?

Она мягко улыбается, ее глаза округляются.

— Нет в мире чувства, похожего на влюбленность, — говорит она. — Ты влюблена?

Я сразу же киваю.

— Я думаю о ней все время, — признаюсь я, мой голос наполнен самыми разными эмоциями. — Я все время хочу быть с ней. Все ощущается лучше, когда она смотрит на меня, и целует, и дышит мне в шею, и…

— Ладно, я поняла… — мама едва слышно смеется. — Ты все еще мой ребенок.

Я кладу голову ей на плечо, когда она протягивает руку и касается моей щеки.

Через мгновение она тоже наклоняет голову.

— Мне всегда хотелось, чтобы ты в конце концов испытала такие чувства, — наконец шепчет она. — Генри никогда уже не испытает подобное.