Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 1 из 3



A

Олигер Николай Фридрихович

Николай Олигер

Пруд

Олигер Николай Фридрихович

Пруд

Николай Олигер

Пруд

Под самой усадьбой, подходя вплоть к цветникам и большому фруктовому саду, лежала когда-то широкая болотистая котловина, заросшая ивняком и камышами. По вечерам и в пасмурные серые дни всегда держалась над этой котловиной пелена плотного сырого тумана, унылого, как погребальный саван, и отравлявшего цветники запахом застарелой гнили. Котловину тесным кольцом окружили холмы, и только к югу разрывал это кольцо глубокий, с крутыми глиняными стенами, овраг, сквозь который весною бурным потоком бурлила снеговая вода, а летом и осенью стекал едва заметный, скрытый в камышах, ручеек. И было так с давних времен, может быть, -- испокон века.

Прадед Ивана Евграфовича, отставной бригадир Евграф Степанович Пшеницын, считался у соседей вольнодумцем и любителем широких затей и, кроме того, страдал застарелым ревматизмом. Вечные туманы, сырость и гниль, ложившаяся на усадебные постройки зеленым налетом, должно быть, порядком ему надоели. Пробовал он осушить котловину, избороздив ее вдоль и поперек целой сетью канав, но, должно быть, делом заведовал плохой гидротехник: болото не просыхало, и гнилые туманы поднимались по-прежнему. Тогда Евграф Степанович придумал другую, более удачную меру: чем быть болоту, так пусть лучше уж будет озеро. Сказал -- и сделал.

Подневольные крепостные руки загородили овраг огромной, облицованной плитняком насыпью. Дело это стоило неисчислимых трудов и не одной рабьей жизни, -- но Евграф Степанович был настойчив и довел его до благополучного конца. На месте ржавого болота после первой же весны зародился огромный, глубокий, с прозрачной и свежей водою пруд. И прежние гнилые туманы поредели, тянулись теперь по зорям легкой радужной дымкой, а ночью светло и кругло отражался полный месяц в темной глубине. Между цветником и садом построили над озером легкую, в китайском стиле, беседку; и, сидя в этой беседке, правнук старого вольнодумца, надворный советник Иван Евграфович Пшеницын ловил теперь размножившихся с прадедовских времен диковинных карпов и карасей. А у беседки, на тонкой стальной цепи, покачивалась лодка, хитро размалеванная желтым и синим.

Иван Евграфович теперь и сам уже готовился если не в прадеды, так в деды: старшая дочь в прошлом году вышла за земского начальника. Осталось в дому детей еще двое: младшая Женя, только что покончившая с институтом, и реалист Евграфик. К Евграфику взяли на лето репетитора Качугина, студента с последнего курса математических наук.

Хорошее выдалось лето. Так было хорошо на заре, над прудом, что хотелось и плакать, и смеяться, -- и совсем тонкий, как радостная фата счастливой невесты, поднимался над водой вечерний туман. Наливались в саду тяжелые, сочные яблоки и алела вишня. А Иван Евграфович, сидя с удочкой в китайской беседке в бесконечно длинные свободные часы, которых у него было в сутки двадцать четыре, думал о рыбьих привычках и о срочных платежах в банк, о новой окраске беседки и о том, что хорошо было бы теперь вернуть обратно все, давно распроданные, дедовские угодья.

Женя с репетитором катались по пруду в размалеванной лодке, и Женя, опустив шнурки руля, говорила:

-- Вы думаете, мне не хочется в консерваторию? Но папа и так перебивается из последнего, а содержать себя самостоятельно я не могу.

Репетитор Качугин размашисто, но старательно греб, глядя, как разбегается из-под весел жемчужная пена, и отвечал негромко:

-- Не нужно бояться бедности. Если вы чувствуете в себе талант, то должны пробиваться вперед.

В старом помещичьем доме бродила по привычным комнатам тонкая и серая, как проклятая смоковница, жена Ивана Евграфовича, считала сахар, развешивала кухонное масло по осьмушкам и ворчала на Евграфика:



-- Оба вы бездельники, со студентом. Ведь не сором платим, а деньгами. Почему арифметику не учишь?

Евграфик надувал щеки и гудел трубой. Потом отмахивался, как от комара:

-- А сама-то ты знаешь арифметику? Тоже... Мы и так уже до сложного тройного правила дошли...

За последнее время рыба у Ивана Евграфовича клевала что-то плохо. Однажды рыбачил он со студентом и, вытащив большую, жирную плотву, вдруг принялся яростно топтать ее каблуками. От рыбки осталось на полу беседки только мокрое место да серебряные чешуйки.

-- Что это вы так? -- удивился студент. -- Рыба, как будто, не ядовитая.

Иван Евграфович объяснил:

-- Вреднее нет этой гадости, -- где караси водятся. Караси икру мечут, а плотва следом ходит и жрет. Это мне мужики по злобе напустили. Из Завирушки привезли, за пятнадцать верст. Вот ведь какие злодеи, а?!

И от тяжелой, злобной одышки туго натягивалась на мягком животе Ивана Евграфовича старинная часовая цепочка. Потом, отдышавшись, он еще долго жаловался на потравы, порубки и другие крупные и мелкие неприятности, то и дело устраиваемые мужиками. Но обиднее всех этих неприятностей была, все-таки, злокозненная плотва.

-- И в такой пруд, а? Ведь не пруд, а золото. Лучше бы щук напустили... Разве щука может столько навредить, а?

Студент слушал и сочувственно кивал головою. Он не мог считать, как Иван Евграфович, во всем виноватыми одних только мужиков, но и ему было жалко и испорченного плотвою пруда, и еще чего-то, что незримо, но упорно уходит в небытие в связи с потравами, плотвой и всякими мелкими обидами.

Каждый день, едва вечерело, студент отвязывал лодку, и весело побрякивала стальная цепь. Из цветника приходила Женя, обеими руками прижимая к радостной груди сноп левкоев, резеды и львиного зева. На мгновение останавливалась на площадке беседки, над лодкой, -- и студент, уже сидя на веслах и подгоняя к площадке приподнявшуюся корму, видел, замирая, молодое тело, окутанное тонким бумажным платьем, цветные, с черными стрелками чулки под короткой юбкой. Потом, вместе со звенящим смехом, пахучим дождем падали в лодку цветы, скрипела ступенька под высоким английским каблучком и разбегались беспокойные круги от закачавшейся лодки.

-- Плывем?

Студент молчал и только смотрел вопросительно, пока Женя наскоро оправляла платье, не заботясь о том, что слишком видны черные стрелки, и подбирала рассыпанные цветы.

-- Ну, что же вы? Туда, конечно... В наше царство!

Неспешно отходила назад беседка, но плененные запахи цветника оставались в лодке, ласкали дыхание. И студент греб сильно, но бережно, чтобы не потревожить девушку неловким движением.

Их царство -- по ту сторону пруда, где под нависшими ветвями ракитника белеют водяные лилии, где совсем пустынно и где живут и наслаждаются цветами и вечером только они -- двое.

Двое. Так было в конце мая, когда зародилось лето, и весь июнь, когда оно медленно зрело, теплое и страстное. И в июле между ними двумя окрепло третье, зародившееся вместе с летом, -- любовь.