Рабочий

-- Хо! Хо! Хо!..

После обеда директор привел в мастерскую высокопоставленных гостей, чтобы показать им действие новой машины. И в эту минуту рабочий чувствовал себя таким же хозяином молота, как и сам директор; гордился своим детищем, заставляя его со страшной быстротой слетать вниз и подниматься наверх плавно и легко, как пушинка. Но высокопоставленных гостей только оглушил весь этот шум и грохот, который казался им ненужным и бестолковым, а засыпанный искрами рабочий представлялся им похожим на вымазанного сажей чёрта. Они сказали несколько слов о всемогуществе человеческого гения и поспешно ушли. Директор, впрочем, получил к ближайшему большому празднику орден.

С этого дня вся жизнь рабочего разделилась надвое: одна половина принадлежала паровому молоту, его громовому смеху и огненным искрам, другая -- красивой девушке, которая сделалась женой рабочего. Он любил и жену, и молот, -- и эти две любви мирно уживались в его сердце. Он называл свой молот так же, как и жену, нежными ласкательными именами, радовался, когда он действовал исправно, и искренно горевал, когда происходила какая-нибудь незначительная поломка в его сложном механизме. И так же точно горевал, если случайно прихварывала жена.

За работой он рассказывал молоту о своем семейном счастье, а у домашнего очага заставлял жену слушать бесконечные гимны стальному гиганту. Жена слушала терпеливо, но равнодушно. Для нее самой работа всегда была только необходимым злом, и она не понимала, как можно восхищаться чем-нибудь, что имеет отношение к фабрике. И когда, наконец, ей надоедало слушать, она говорила:

-- Ну, будет уже... Лучше поцелуй меня.

В праздники молот отдыхал в своем темном сарае, а жена надевала чистое светлое платье и в этом наряде казалась еще красивее. Вместе с мужем шла гулять, и встречные смотрели им вслед, говоря:

-- Какую прелестную женщину подцепил этот тщедушный парень.

Должно быть, две любви подтачивали силы рабочего, потому что он становился все бледнее и временами кашлял. Ведь они оба были так требовательны -- молот и женщина. Молот требовал с утра до ночи неусыпного, напряженного внимания, потрясал весь организм рабочего своими неистовыми ударами, отравлял его дыхание искрами и металлической пылью. А жене никогда не хватало их общего заработка, и рабочий лез из кожи, чтобы заработать лишнее в сверхурочные часы. А кроме того, его очень угнетало, что он целыми днями не видит своей возлюбленной и не знает, как она проводит время без него. Он видел вокруг столько соблазнов, измен и обманов. Кроме того, он хорошо сознавал, что совсем некрасив, и это еще сильнее разжигало его ревность.

Однакоже эту ревность он таил глубоко, глубоко, боясь оскорбить ту, которой верил. И он не унижал себя до подслушиваний праздных сплетен и до выслеживания из-за угла. Он думал:

-- Она добровольно протянула мне руку, и я не смею в ней сомневаться.

Несмотря на все его просьбы, она не хотела ему назвать имени того негодяя, который опозорил когда-то ее юное тело.

-- Нет, нет, это все равно... Но если ты хочешь... если ты так хочешь, то я могу сказать тебе, что он умер.

И после этого она принималась плакать, а рабочий утешал ее и просил извинения.

-- Смотри! -- сказал как-то рабочему его помощник. -- Тебе лучше было бы запретить жене работать на фабрике. Ты сам зарабатываешь достаточно и, пока у вас нет детей, вы могли бы немножко сжаться в хозяйстве.

-- Зачем же? Ей будет скучно сидеть одной дома, когда я на работе.

-- А на фабрике, я думаю, ей иногда бывает слишком весело. Ты ничего не слыхал об управляющем с вьющимися волосами и медовым голосом? В кармане у него всегда звенят деньги, а кудри и золото нравятся женщинам. Я слышал, что это была первая любовь твоей жены.

-- Если ты скажешь еще хоть одно слово, -- тихо ответил рабочий, -- я брошу тебя под молот!

Тем разговор и кончился. Но у управляющего кудри вились по-прежнему и золото звенело в карманах. Когда никого не было поблизости, рабочий прикладывался лбом к железу решетки, окружавшей молот, и горько плакал.

Однажды рабочий не встретил своей жены, возвращаясь с работы, а придя домой, не нашел ее и там. Она вернулась только поздней ночью, веселая и возбужденная, с блестящими глазами.

-- Где ты была?

Она сначала приласкалась к мужу, а потом рассказала, обвив руками его шею:

-- Управляющий праздновал сегодня свои именины и подарил нескольким лучшим работницам билеты в театр. Я не успела тебя предупредить, потому что иначе опоздала бы к началу представления.

-- А почему на тебе праздничное платье?

-- Я отпросилась до конца работы, сбегала домой и переоделась. Но почему ты так допрашиваешь меня? Ты мне не веришь?

-- Нет, нет, я верю. А почему от тебя пахнет вином?

-- Меня угостили и я выпила одну рюмочку. Разве это так дурно?

-- Да, это дурно, -- или я совсем глуп и ничего не понимаю. Оставь меня...

Он оттолкнул ее с отвращением, и в первый раз подумал, что любимый молот отнимает у него слишком много времени и сил. Если бы почаще бывать дома, то ничего подобного не могло бы случиться.

Жена сидела в дальнем углу комнаты и плакала. Она была теперь такая маленькая, жалкая, в своем измявшемся праздничном платье, но у мужа не хватало решимости подойти к ней и помириться, так как он не был уверен, что она и теперь сказала всю правду. Она заговорила первая:

-- Ты так неласков сегодня, ты сердишься и обижаешь меня понапрасну. А я хотела поделиться с тобою большой радостью.

Он ничего не ответил и тогда она сказала еще тише и еще ласковее:

-- Сегодня... сегодня я почувствовала, что во мне -- ребенок.

Тогда рабочий забыл о всех своих огорчениях, о кудрявом управляющем и о жадном молоте. Он подхватил свою жену на руки, покрывал ее поцелуями, пел и смеялся, как в те времена, когда он жил еще на зеленых лугах деревни. Ему казалось, что именно ребенка не хватало для полного счастья.

А ночью он вспомнил, что у беременных женщин, как говорят, часто бывают странные причуды. И, конечно, вся сегодняшняя история -- театр, праздничное платье и рюмка вина из рук управляющего -- просто больная причуда. Если бы жена была здорова, она никогда не сделала бы ничего подобного.

Он ухаживал теперь за своей женой, как за сказочной королевой, подчинялся всем ее капризам. Когда жена не в состоянии была больше ходить на фабрику, он утроил свое усердие на сверхурочных работах. Был худ и бледен, как тень, но часто смеялся и шутил со своим молотом.

Откуда-то принесли корзину с полным приданым для новорождённого: хорошенькие рубашечки, отделанные лентами и кружевами, тонкие пеленки, мягкие пуховые одеяльца и чепчики. Рабочий с недоумением разглядывал все это богатство, которое стоило, конечно, больше его месячного заработка.

-- Откуда это?

Жена немного смутилась и, вообще, ей как будто была не совсем приятна эта посылка.

-- Управляющий обещал мне прислать приданое за то, что я была примерной работницей, но я думала, что он шутит.

-- Да, я тоже думаю, что управляющему нет никакого дела до нашего ребенка. И, кроме того, мы не богатые господа, чтобы одевать наших детей в шелк и кружева. Отошли все это обратно.

-- Управляющий обидится. А ведь мне опять придется поступать на фабрику. Ведь в сущности оно не стоит нам ни гроша -- все это богатство. Почему же не побаловать ребенка?

И корзина осталась.

Роды начались ночью. Жена жалобно кричала и металась по постели, а с рассветом рабочему пришлось пойти на завод, потому что там была срочная работа и его могли бы прогнать с места за прогульный день в такую горячую пору. Он шел по просыпающимся улицам, а в его ушах звучали крики родильницы, оставленной на попечение старой повитухи; он стоял уже на своем месте в мастерской, но даже грохот молота не мог заглушить этих скорбных воплей, в которых, казалось, была сосредоточена вся человеческая мука.

И теперь, вместо прежней любви, рабочий смотрел на свою машину с яростной ненавистью, так как понял, наконец, что она своими ударами калечит его жизнь, иссушает тело и душу, делает его презренным колодником в железной клетке. И не радостно, а злобно и насмешливо хохотала машина при каждом ударе: