Острые углы

— Как они только до этого додумались?

— Жаль, что они не додумались до этого раньше, — сказал Полевой и вручил ей бокал. — С днем рождения. Уже можно поздравляться.

— Я не праздную, если ты забыл, — напомнила она с улыбкой, ткнула сигарету в пепельницу и взяла вино.

— Мы еще в прошлом году нарушили эту традицию.

— Если следовать новым правилам, то ты сейчас должен быть лысый и с дырочкой в боку.

— Я не прочь снова перелезть через какой-нибудь забор, — рассмеялся Полевой.

— Не надо, — она поддержала его смех и отпила вино.

Алкоголь Лера тоже не употребляла с момента беременности. Крепче кофе ничего не пила, хотя грудью не кормила.

Это был первый бокал, который она позволила себе за столь долгое время.

— Стиляга, — потрепала его по влажным волнистым волосам, — прическу отрастил.

— Так я тебе больше нравлюсь? Теперь ты со мной переспишь?

Лера расхохоталась, тоже вспоминая тот вечер, когда он пришел ночью к ней на работу. Принес кофе и сэндвичи, а потом они сидели на лавочке и курили. Полевой признался, что влюбился, накинул на нее свой пиджак, решив, что она замерзла. А ее потряхивало от его близости. Уже тогда она до дрожи его хотела. И уже тогда знала, что, если они встрянут в отношения, им будет очень больно. Так и получилось.

— Пересплю, если ты не остыл, — улыбнулась Лера, допивая вино.

А Лёха не улыбался. Он помнил то тягостное, мучительное состояние, в котором пребывал с первой минуты, как Леру увидел. Он заболел ею, лишился покоя и сна, влюбившись в нее. Всё, чего он хотел, чтобы она была с ним.

Она должна быть только с ним…

— Не остыл, — тихо сказал он, глядя на нее своими пронзительными голубыми глазами. — Еще вчера хотел развестись. Думал, что так будет лучше. Хотел от всего освободиться, а сегодня увидел тебя и понял, что не освобожусь. Не получится. Не будет мне никакой свободы. Никогда. Потому что год прошел, Лера, а я, глядя на тебя, всё так же не могу дышать… Я тогда сказал себе, что ты моя. И ты — моя. Мне плевать на всё. Я могу смириться со всем, кроме твоего отсутствия.

Лёшка резко встал и поднял ее на ноги. Любовь ударила в голову, как выпитое вино, и он горячо прижался к ее губам, снова почувствовав прилив возбуждения.

Столько месяцев он изнывал от тоски и страсти. Любил ее и болел, не имея возможности выразить свои чувства.

Теперь она была рядом, и он не мог ею насытиться. Они вместе были в душе, долго занимались сексом, но снова в нем загорелось дикое желание подмять ее под себя. Оставалось лишь раздеть ее и подчиниться этим чувствам.

Он втолкнул Леру в полутемную спальню и снял с нее сорочку.

— Зачем мы вообще одеваемся? — прошептала она.

— Читаешь мои мысли, — хрипло отозвался он, сбрасывая с себя штаны.

Обычно они занимались любовью при свете, но сегодня он казался лишним. Хотелось только чувствовать. Губы, руки, жар обнаженных тел. Чтобы ничего вокруг не мешало…

Лера обхватила ладонями его лицо и приникла горячими губами к его рту. Он увлек ее за собой на кровать, она погладила его грудь и скользнула пальцами вниз, задержавшись на шраме. Прервав поцелуй, она провела по нему языком.

Лёшка замер, рвано вздохнув.

— Я люблю тебя, я так скучала… Я жить без тебя не могу, слышишь… — шептала она, целуя его живот.

Полевой едва дышал, дрожа от возбуждения. Его член стал твердым как камень еще до того, как она к нему притронулась. До того, как коснулась его языком.

Лера медлила, дразнила ласками, доводя до сумасшествия, весь смысл которого сводился к страсти бесконечного движения, управляемого не разумом, а древними инстинктами: похотью, любовью и желанием обладать.

Он глухо застонал, его рука нетерпеливо легла на ее затылок, вцепляясь в волосы и прижимая к себе. Она сводила его с ума своим языком, зная, как ему это нравится. Хотела, чтобы он кончил у нее во рту, но Лёшка остановил ее.

Он тоже жаждал почувствовать свою над ней власть. Что она становится управляемой, и он может делать с ней что угодно.

Перевернув ее на спину, он вторгся в ее влажную глубину — жаркую и пульсирующую. Древний и вечный ритм погони за удовольствием, пронзал всё ее существо, заставляя трепетать каждую мышцу. Эта горячая вибрация охватила и его тоже. Полевой старался сдержать эту лихорадку, приостановить неудержимо надвигающуюся лавину, но где там, когда она выгибалась и стонала, сжимала его, до крови закусывая губы…

Потом они долго лежали молча. Где-то в глубине души Лера боялась, что это может быть их последняя ночь, но понимала, что оттягивать разговор уже нельзя. Она поднялась с кровати, накинула сорочку и вышла на террасу.

Забрав бутылку и бокалы, снова вернулась в спальню.

Полевой включил ночник.

— Я много раз хотела вернуться. Собраться и приехать…

Едва начала говорить, от волнения пересохло в горле. Разлив вино по бокалам, Лера один отдала Лёшке, а из своего сделала большой глоток.

— Но так и не собралась.

— Не собралась, — задумчиво произнесла она.

— Лера, я ведь хотел, чтобы мы поговорили обо всем. Просил, чтобы ты перестала делать вид, что ничего не случилось. Я и отцу сказал, что мы решим любую проблему. Я всё для этого сделаю.

— Леший, да ты даже сейчас вслух произнести не можешь это слово. Как мы могли это обсуждать? Ты даже сейчас не можешь сказать, что Леру изнасиловали. «Тот случай», «обо всём, что случилось» — вот так ты говоришь! — она умолкла, поймав себя на непростительно высоком тоне, хотя кричала она не на Лёшку.

— Продолжай, не останавливайся. Можешь поорать, если хочешь.

— Я не на тебя ору, — пояснила она и перевела дыхание. — Меня растоптали, унизили. Надо мной надругались. Лёш, я никогда ничего не боялась. Меня так папа приучил. Ко мне притронуться никто не смел, а потом этот урод меня изнасиловал. В один момент я стала другой Лерой. Да, я делала вид, будто ничего особенного не произошло, потому что не хотела этому ублюдку придавать значимости. Впряглась в работу, ходила с высоко поднятой головой, и никто даже не догадывался, что происходит у меня внутри. А внутри мне хотелось плакать. Плакать и жалеть себя, жалеть и плакать! Я ненавидела эту новую Леру, эту униженную и разбитую девочку, эту оскорбленную соплежуйку и не могла с ней смириться. Я ведь всегда считала себя сильной, никогда не позволяла себе быть слабой и думала, что со всем могу справиться. Я стала другой. Не той Лерой, в которую ты влюбился, которой восхищался. Да чего уж там, ты всегда спал со мной, будто я единственная женщина в мире, будто, кроме меня, больше никого не существует… А потом меня замарали. Мы поэтому не жили вместе, хотя отец уже не вмешивался. Я не могла, чувствовала себя какой-то грязной. Будто я тебя обманываю…

— Лера, это не так.

— Я знаю. Я тогда знала и сейчас знаю всё, что ты мне скажешь. Дело не в тебе, я же говорила. Это то, как я себя ощущала. Невозможно было рассказать, что я чувствую, и при этом не задеть тебя. Это то, что было тогда во мне. То, что он мне оставил…

— Можно ли считать, что сейчас тебе стало легче? Что ты сделала с той обиженной девочкой? Уничтожила ее?

— Я с ней договорилась. Она притихла и больше не достает меня своим нытьем, — усмехнулась Лера.

Он протянул руку, пытаясь привлечь ее к себе и обнять, но Лера не двинулась, была всё так же напряжена, и

Полевой понял, что еще не всё услышал.

— Еще что-то?

Лера кивнула. Допила вино и поставила бокал на пол у кровати. Полевой заметил, что рука у нее дрожит.

— У Эми такие же волосы, как у меня, — тихо сказала она. — А глаза голубые… Я надеюсь, что они голубые, как у тебя, а не как у Соломатина.