Что за чертовщина?!

— Нет, так совсем невозможно, — останавливается на обочине тракта и оборачивается к отставшей на добрые метра три пленнице. — Ты издеваешься?

И разумеется, в ответ ничего. Только взгляд. Полный холодного презрения и даже не ненависти, а так. Отвращения, что ли? Она, умудряясь быть на две головы ниже, смотрит на оборотня так, будто он какой-то противный жук и не более.

— Видимо, всё-таки издеваешься, — вздыхает Бранияр и выглядывает показавшийся вдалеке пролесок, надеется доползти до него хотя бы к ночи.

Небо почти чёрное, когда заканчивает с хворостом. Усаживается, наконец, прямо на землю напротив своей прижавшейся спиной к стволу дерева пленницы и даже разобрать не может, дрожит она или нет. Бранияр наблюдает за ней, глядит то на сложенные друг на друга кисти рук, то на седые, отливающие рыжиной в свете пламени, стянутые в тугой пучок волосы, то на подол длинной юбки. Одежда очень даже добротная, если не брать во внимание то, что грязная. Как вообще оказалась на тракте? Как сумела обидеть общину из глухого лесного поселения, что и городов-то не видела никогда? Что вообще вот эта тщедушная тушка могла сделать целому поселению? Оборотень понимает, что слишком много думает, и одёргивает себя.

Молча поднимается на ноги и укладывает на чужие колени и воду, и кусок булки, которыми его снабдила все та же деревня, что слезно просила вернуть беглянку на суд. Нет, это не забота, просто обещал привести живой. Надеется, что она не швырнёт и то, и то в огонь. Иначе какой вообще был толк что-то ей отдавать? Возвращается на своё место и наблюдает. Смотрит, как придирчиво изучает чужую еду, а после отламывает кусок хлеба и суёт в свой рот.

— Какой заботливый головорез, надо же, — подает голос, подняв голову и в нем просто… ничего, ни одной эмоции.

— Я не головорез, — едва заметно морщится, — А ты, оказывается, не немая, красотка! Решила, стало быть, снизойти до меня?

— Именно сейчас ты самый что ни наесть наемник, — усмехается даже, так же сухо, и к груди прижимает колени, переложив еду на землю, — Чем бы не мотивировал свои поступки, волк.

— Ты что, ведьма? — без удивления даже, так просто, предположения… Он точно помнит, что не отращивал при ней хвост и уши, точно помнит.

— Я похожа на ведьму? — отвечает вопросом на вопрос, прижавшись виском и щекой к шершавому стволу дерева.

— Ты похожа на труп, — доверительно сообщает ей и даже кивает.

Через пару минут даже жалеет, что так резко ответил, потому что она не отвечает. Затихает и все, до самого рассвета…

Ещё день пути, и не то он просто привык, не то действительно проползли его чуть пободрее. Совсем чуть. Бранияр не знает, почему его внутренне дёргает от этого, и он начинает искать повод прицепиться к ней, напротив, для того чтобы выбеситься и возжелать поскорее от неё избавиться. От неё, которая подозрительно смирная и не пытается бежать. Не пытается умолить его или шарахнуть по башке. Да хотя бы вон той корягой. Он не понимает, почему так. Что ей, так наплевать на себя? Устала она или что? Почему такая смирившаяся?

Всё думает, почему она не пытается бежать.

Почему не предлагает ему всяческих благ и просто банальных денег.

Не предлагает себя, в конце концов.

Почему ничего из этого?

Он привык видеть от людей что-то подобное. Его это отвращает. Но почему все другие ДА, а она НЕТ?

Чем ближе к селению, из которого она сбежала — хотя какое там «сбежала»? Уползла, скорее, гремя костями, — тем она мрачнее. И всё равно молчит.

Он уже сам готов предложить её отпустить, если она откроет свой рот и хоть что-нибудь ему скажет. И будь он проклят, если знает почему. Просто чувствует так, и всё тут. Его внутри будто что-то скребёт. Прозорливость или предчувствие — может быть. Что-то… что-то странное. Но она молчит, и они оба, упёртые, шагают вперёд. Шагают до охранных высоких столбов, установленных ещё в чёрт-те знает какие времена, на опушке леса. Массивные, уходящие вверх, вытесанные из стволов далеко не юных дубов.

И становится ему как-то не по себе. И от шелеста золочёных осенью крон, и от ветра, что то и дело проносится мимо, отвешивая ему едва ли не пощёчину за пощёчиной. Почему это место несколько дней назад казалось таким дружелюбным, а теперь едва ли не зловещим? Она всё также молчит и внимательно смотрит под ноги. Ей куда труднее продираться через заросли и переступать через поваленные стволы. Один раз даже запинается, падает, но поднимается сама, опираясь на слабо связанные кисти. Да и связанные разве?.. Так, примотанные друг к другу, и узел плёвый. Дёрни в стороны — и разойдётся.

Лия выдыхает, прикрывает глаза и первой ступает на обозначившуюся поросшую тропу. Первой, не за оборотнем идёт, а сама. Возвращается назад. Первой же заходит в пустую арку без створок. Их обступают почти сразу же. Сразу же из неказистых низких деревянных домишек на улицу высыпает народ, и первое, что замечает Бранияр, что все взрослые — юных или детей нет вовсе. Большинством все седые, беззубые, а самый «юный» из общины — это мужик, с которым он разговаривал. Тому около сорока, может. Мальчишка на фоне прочих. Бранияр будто и вовсе ребёнок. Ребёнок, который всё больше и больше не разумеет, что происходит. Но отчего-то рефлекторно останавливает замахнувшуюся на девку руку. Перехватывает чужое узкое запястье и отпихивает его в сторону.

— Это и есть ваш обещанный суд? — миролюбиво интересуется Бранияр. Пока что миролюбиво.

— Нет, — тут же спешит его успокоить тот же мужик, — Нет, конечно, уведите пока, до вечера посидит пусть, — даже не приказывает, а так, просит кого-то из стариков, что оказываются не по возрасту прыткими, тут же хватают девку под локти и прут её куда-то подальше, в сторону одного из дальних домов.

— Негоже небу видеть такие страсти, — причитает старец другой, — Ну всё-всё, расходись. Вечером всё! Вечером! — разгоняет остальных, а Бранияр, которому развернуться бы и уйти, всё стоит на месте.

Провожает взглядом седой пучок и тощую фигурку. У него язык чешется спросить. Знает: не стоит.

— Да что вечером-то? — спрашивает у наконец разогнавшего пожилых зевак старца и замечает, что у того и штаны такие же латанные-перелатанные. И башмаки тоже едва держатся.

— А она не рассказывала? — получает тут же встречный опасливый вопрос и равнодушно пожимает плечами:

— Молчала всю дорогу.

— Это хорошо. Не то прокляла бы, и всё. Не дошёл бы.

Старичок дёрганый. Старичок странный. Параноит будто или еще чего. Бранияр уже не сомневается, что связался с какой-то добровольно изолировавшей себя от внешнего мира сектой.

— Они, суки, хитрые, почти как люди, — последнее ему поведали заговорщическим шёпотом и привстав на носки. Последнее и удивило обортня больше всего.

— Она и есть человек, — возражает с осторожным недоумением и едва не вздрагивает от вовсе не вкрадчивого крика.

— Да нечисть они! Нечисть! Что первая, что вторая!

— Вторая? — переспрашивает тут же и в ответ получает довольное, гордое собой и совершенно невнятное хихиканье:

— Да, одну-то мы сами того, а эта вот не того. Из-за той, которую мы того…

— А нормально можно? — теряет терпение сразу же, но не рискует снизойти до отрезвляющей оплеухи. Больно уж и так на него косятся местные из-за своих приоткрытых дверей, — По порядку?

— Да чего непонятного-то, — удивляется старик, — Бабка ее, десятки лет тому назад из лесу дитятко принесла, тьфу, знали бы что за дите то поганое было, еще тогда в костер бы кинули! Росла как все — девка, как девка. Ага, значит, выросла, за Прохора пошла — кузнеца нашего, но он как ребенка заделал, так и слег болезный. Вот в этом тоже она виновата! Извела со свету, отродье бесовское! Мы ее как с клыками и когтями увидели… Мамочки, я чуть не помер! Понимаешь, да? Вот почему посевы не всходили! Вот почему дети болеют, а ее ребенку хоть бы хны! Ну мы ее с вилами загнали, куда ей деваться-то тут, но вот эту погань белобрысую она в реку кинула, мы не успели, течением унесло. Если бы не ты, ходить бесу по земле нашей! Спасибо тебе. Вот сожжем ее вечером и благополучие к нам вернется.