Страница 36 из 52
Естественно, на полную мощь орал телевизор, ни шагов, ни слов не слышно, ей нужно было сделать усилие, чтобы не бежать из собственной квартиры, она это усилие сделала, сняла кеды, надела домашние тапочки и прошла в гостиную. Мужа в комнате не было, телевизор вдохновенно пел серванту и чайной посуде.
И другие комнаты были пусты. Лика направилась к кухне, открыла дверь и остановилась в недоумении.
Посреди кухни стоял муж. Глаза у него были закрыты. Он плакал.
Стоял аккуратно посредине, ни до чего не дотрагиваясь, ни на что не опираясь, не нарушая порядка, будто отделенный от всего силовым барьером, стоял чужой в собственной квартире и плакал, и лицо его при этом тоже было, в общем-то, в порядке, не морщилось и не кривилось, только бежали проторенными кривыми дорожками по щекам слезные ручейки.
Плачущий муж не слишком частое явление. Во всяком случае, Лика видела это впервые и удивилась чрезвычайно, как удивилась бы, если бы чайник за завтраком приподнял крышку и сказал: «Здрасте!» Но сочувствия это в ней не вызвало.
Впрочем, слезы вообще не вызывали у нее сочувствия, ни чужие, ни свои. Слезы требуют одиночества, а не публики, это сугубо личное дело. По одной и той же причине один смеется, другой плачет, третий ругается, так что это вовсе не показатель особых чувств.
Она прикрыла дверь кухни, вернулась в коридор, убрала кеды в шкаф, надела туфли и вышла. Она поняла, что не сможет остаться здесь не только навсегда, не только надолго, но даже на одну ночь и один вечер не может остаться. За последнее время муж стал для нее самым далеким человеком, более далеким, чем любой из этих прохожих.
Она поехала к Ийке, но на звонки никто не вышел, только обиженно промяукал под дверью кот, никого дома не было, ну да, Ийка говорила, что собираются всем семейством к бабке на клубнику.
Лика для чего-то позвонила еще раз, кот пожаловался еще более жалобно.
— Ладно, ладно! — сказала ему Лика.
И неуверенно стала спускаться по лестнице, забыв вызвать лифт. Оказывается, кроме Ийки, ей пойти некуда.
Были, конечно, знакомые, но не из тех, к которым можно явиться и сказать: у меня плохое настроение. Или: мне надоела моя квартира. Или: я не люблю мужа.
Мужа я не люблю, это не новость. И знакомые говорят, что это настолько естественно, что не подлежит обсуждению. Впрочем, среди знакомых есть исключение — сумасшедшая Ийка, которая третий раз выходит замуж и все по любви. Ийка тем и сумасшедшая, что без любви не может. Разлюбила — так и ляпает: разлюбила. И виноватой себя не признает. Дурочкой выглядит, с приветиком. А благополучная Лика рядом с ней — нищая. И даже пойти в пустую минуту, кроме Ийки, не к кому. Может быть, он плакал потому, что все понял? Понял, что я ухожу? Нет, это ненормально. Ненормально уходить ни к кому. Уходят всегда к кому-то. Уходят к другому. К другой любви и другой жизни. У меня нет другой любви. Я не могу представить, как может выглядеть моя другая жизнь. Я даже не знаю, чего я хочу. Только определенно знаю, что не хочу того, что есть. Или я задохнусь. Умру от сердечной недостаточности. Скоро мы все умрем от сердечной недостаточности.
Она отправилась на работу, хотя была суббота и хотя у нее продолжался отпуск.
Удивленной дежурной сестре она объяснила, что давно собиралась и, наконец, собралась поработать над заметкой для «Вестника рентгенологии».
Заметка и в самом деле была начата, у Лики скопилось штук двадцать интересных снимков, их нужно было проанализировать по теме.
Она достала снимки и включила негатоскоп.
Против ожидания, голова работала ясно. Глаза расшифровывали наползающие одна на другую тусклые тени, замечали особенности, которые раньше Лика пропускала. Вот этот снимок месяц назад вызывал у нее сомнение, никто не читал тут камней, а она стояла на своем, хоть и сомневалась. Диагноз написала без вопросительного знака. В хирургии пожали плечами и пошли на операцию, другого им не оставалось. Наутро делавшая операцию Ниночка Ивановна встретила в коридоре и кинулась обниматься:
— Умница! Пять камней! Подарить?
А сейчас Лика без всякого сомнения видит: камни. И чего тогда мучилась?
Лика обрадовалась, что работается хорошо. Слава богу, хоть занимается делом.
Потом и эти мысли, хоть и приятные, но посторонние, тоже исчезли, ничего Лика своего больше не чувствовала, были только снимки и экран, были сопоставления и выводы и удачно лаконичные слова.
Зачем-то заходила дежурная сестра, входила и уходила несколько раз. Потом вошел еще кто-то. Если нужно, спросят, Лика не оборачивалась.
Садчиков подошел к столу и сел сбоку. Лика взглянула на него и кивнула доброжелательно. И продолжала заниматься своим. Если захочет сказать, скажет. Ей жаль было терять свое радостное рабочее настроение.
— Какая выдержка, — проговорил Садчиков.
«Опять звучит двусмысленно», — подумала Лика.
— Мне хорошо работалось, — сказала она.
— Мне тоже, — сказал Садчиков. — У меня уже два покойника.
— Хватило бы и одного, — сказала Лика, хмурясь.
— Хватило бы, — кивнул Садчиков. — Но у одного ножевое ранение, а другой вывалился с балкона.
Он посмотрел на свои желтоватые, высушенные спиртом руки и спрятал их в карманы халата.
Бледен больше обычного. Осунулся. Вряд ли только от сегодняшних операций. Но думать о причине, по которой он мог осунуться, она не стала.
— Ты же не виноват, — проговорила она, приподняв на оконный свет снимок. Он поморщился и отвернулся. Ожидал другого. Это рассердило ее. — Что есть, то есть, — сказала она жестко.
— Отлично! — усмехнулся он. — Ты великий лекарь. Тебя-то мне и не хватало.
И цепко сжал сухой рукой ее руку. Она руку вырвала и поднялась.
— Послушайте, Садчиков, давайте без этих ваших штучек. На роман с вами я пока не настроена.
Он ответил:
— Настраивайтесь побыстрее, мне некогда.
— Вы хам, — сказала она тихо и, круто повернувшись, скрылась в комнатушке без окон, где проявляли пленки, и демонстративно заперла за собой дверь. Ей казалось, что она спокойна, но у нее тряслись руки.
Садчиков, тяжело ступая, тут же ушел. Она на всякий случай посидела в комнатушке еще. Не то чтобы боялась, а так, из какого-то упрямства.
Зазвонил телефон. Вызволял ее из заточения.
Она взяла трубку.
— Я не хам, — сказала трубка.
Лика нажала на рычаг.
Телефон тут же зазвонил снова и нудно трещал минут двадцать.
Лика стояла у окна с поднятой черной шторой и ни о чем не думала. В теле была расслабленность, как после испуга.
Телефон умолк. Стало слышно дребезжание близкого трамвая. Под окном рос куст сирени с равнодушными пыльными листьями. На веревках сушились халаты сотрудников. Откуда-то из желудка поднялось отвращение ко всему — и к старческому голосу трамвая, и к неопрятной сирени, и к этим халатам, и к примитивной больничке, которой место в каком-нибудь захудалом райцентре с гусями на дорогах.
Волна отвращения опала, и стало скучно. Все скучно — и Садчиков, и статья в журнале, и она сама.
Опять затрещал телефон. Могли звонить и по делу, она взяла трубку.
— Я не хам, — сказал Садчиков.
— Мне скверно, — сказала Лика.
— Что-то случилось? — с беспокойством спросил Садчиков.
— Ничего не случилось, — сказала Лика. — Поэтому и скверно.
— А дача? Уже не помогает?
— Помогает. Но сейчас я не на даче.
— Тебе хоть что-то помогает.
— Ты же не пробовал.
— Что не пробовал?
— Дачу.
Он засмеялся.
— У меня нет на это времени.
Она нахмурилась, будто он мог видеть ее.
Он, наверно, видел, потому что сказал:
— Не надо. Я так. Не уходи.
— У тебя там никого нет? — спросила она.
— Никого, — ответил он, и опять в сказанном было больше смысла, чем простой ответ на простой вопрос. Она приняла это большее и сказала:
— Я ведь тоже — никто.
— Ты понимаешь, — возразил он. — Значит, ты кто-то.
— Я ушла из дома, — вдруг сказала она.