Страница 17 из 52
— Да, конечно, — проговорила она. — Вы другие.
— Потому что тебе их жалко, а мне нет?
— Потому что ты меряешь их своей постелью.
— Позволь, позволь! — воскликнул он. — А они?
— И они, — согласилась она. — Но с небольшой разницей. То, что почти для всех вас конец, то почти для всех нас — начало.
— Такова природа, — пошловато сказал он. Быть серьезным на эту тему ему не хотелось.
— Оставь! — воскликнула она. — Природа кончилась на изобретении дубинки.
Он как-то вдруг стушевался, будто испугался ее, и она это сразу ощутила.
— Вот видишь, — сказала она, — даже ты боишься.
— Позволь, позволь! — закричал он. — Чего боюсь?
— Откуда я знаю, чего вы все боитесь! — воскликнула она. — Вам нравится оставаться животными, но мы хотим другого! Мы! Другого!
— Ты просто сумасшедшая! — сказал он, схватив ее руки, которыми она тихо колотила по столу. — Ты сумасшедшая, — повторил он убежденно и с большим интересом. — Ты хочешь сказать, что мы отстали от вас?
— А ты посмотри! Ты посмотри на себя! — показала она в сторону столиков. — Это у тебя сальная рожа, это ты щиплешь за ляжку! Ты! Все они — это ты!..
Он торопливо отпустил ее руки. И тут же усмехнулся, делая вид, что ее слова нисколько его не задевают. А она, пригнув голову к салатам из сельди и зеленого горошка, упираясь в него бешеным взглядом, шипела разъяренной кошкой:
— Вы не отстали, вы деградируете! Вам до сих пор нравится убивать, вы губите землю радиацией и заводскими стоками, вы травите наших детей алкоголем, приготовленным из автомобильных шин! Это вы сумасшедшие! Вы боитесь чувств, боитесь мыслей, боитесь начальства, боитесь самих себя! Вы перестали быть мужчинами!.. Пусти меня! Пусти, я не хочу быть там, где нет мужчин!
Она и в самом деле вскочила и стремительно пошла к выходу. Ей уступали дорогу и смотрели вслед. Женщины смотрели с превосходством: у нас-то ведь все хорошо, не правда ли, милый?
Муж ждал ее на автобусной остановке.
— Испортился телевизор? — спросила она.
— Где ты была? — воскликнул муж. — Так долго? Я считал, что ты у Никитиных, но Ия Константиновна…
— Я была в ресторане, — нетерпеливо сказала она.
— Где? — изумился он. Нахмурился торопливо: — С кем?
Она усмехнулась его натужной ревности. Нисколько его не интересовало, где и с кем, но он соблюдал приличия.
— Я была с Садчиковым. Он очень нравится женщинам. А как его находишь ты?
Муж был недоволен. Но не тем недоволен, что она была с кем-то, а тем, что она не захотела скрыть, с кем была, и этим вынуждала его и дальше разыгрывать ревность. Он что-то невыразительно выговаривал ей, но она шла на полшага впереди и не слушала. Когда они вошли в подъезд, муж остановился у почтового ящика, чтобы достать вечернюю газету.
В гостиной работал телевизор. Толстое лицо на экране тянуло про любовь липким тенором. Лику передернуло от отвращения. Пожалуй, с меня хватит, сказала она и вытащила из-под телевизора одну из четырех рахитичных ножек. Телевизор стоял на трех и пел. Лика злорадно толкнула его на охромевшую сторону, он грохнулся на пол и осип. Он был со Знаком качества и пытался работать в лежачем положении. Лика запустила в экран тихоокеанской раковиной. В телевизоре нехотя что-то взорвалось.
Но террористическая акция потребовала слишком долгих усилий и облегчения не принесла.
Муж вошел в ее комнату, когда она переодевалась. Ни возмущения, ни удивления в нем не было, он просто спросил, где инструмент, ему нужны паяльник и отвертка.
— Ты мог бы стучаться перед тем, как войти.
— Стучаться? — Он пожал плечами. — Через двадцать лет?
Она скомкала только что снятое платье и закричала противным, срывающимся голосом:
— Сию минуту!.. Выйди!.. И постучись!..
Он повернулся и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Она слышала, как он шарил по квартире в поисках паяльника и отвертки, слышала его дыхание, когда он заглядывал на антресоли, его чертыханье шепотом, когда он уколол палец, слышала его возню в ванной, слышала, как он зачем-то отодвигал диван — зачем? — слышала каждый его шаг, и это оказалось еще хуже, чем телевизионные передачи, передачи все-таки можно было выключить, хотя бы теоретически, но выключить мужа — это уже невозможно. Когда же он угомонился, сдавшись обстоятельствам, и затих, на нее хлынула лавина новых звуков из соседних квартир. Какие-то чужие и бессмысленные слова, выхваченные болезненно обостренным слухом, капризный плач ребенка, грохочущее мычанье трамвая, песня отдаленного застолья, стук молотка в стену, хлопанье входной двери, гитара под чьим-то окном, шаги, машины, тиканье часов, орущий в ресторане квинтет…
Муж постучал, но она не ответила. Помедлив, он все-таки вошел. Она лежала на полу в глубоком обмороке.
На следующее утро она вошла в кабинет Главной:
— Роза Гавриловна, мне нужен отпуск.
Главная посмотрела на нее с подчеркнутым недоумением. Поскольку подчеркнутое недоумение на Лику никак не подействовало, Главная вздохнула очень неодобрительно, открыла стол и вытащила аккуратную папку. Перелистав несколько бумажек, назидательно вскинула выщипанные в ниточку брови:
— Ваш отпуск, уважаемая Гликерия Викторовна, через месяц. По графику. — Аккуратно завязала тесемочки на папке, убрала папку в стол. Пояснила: — График существует для всех. Я ни для кого не делаю исключений.
— Я не могу работать. Я не совсем здорова.
— Вы думаете, я совсем здорова? Почему же я могу работать?
— Дайте мне две недели за свой счет…
Главная покраснела, будто услышала что-то неприличное.
— Надеюсь, вы шутите, Гликерия Викторовна? Если все пойдут за свой счет, кто же будет работать?
Брови ниточкой вызывали тошноту. Хотелось протянуть руку и стереть их, как стирают грязь.
— В таком случае я вынуждена уволиться, — с трудом сохраняя спокойствие, проговорила Лика.
Главная оскорбленно выпрямилась.
— Надеюсь, вы знаете, что должны отработать две недели?
— К сожалению, я не могу этого сделать…
Зачем она выщипывает брови?!
— Я… Я уволю вас за прогул!
— Как вам угодно, — уже от двери сказала Лика.
Не было сил возвращаться в темный рентгеновский кабинет с его специфическим запахом просвинцованной резины и остывающей обмотки. Кто-то внутри нее голосом Главной напомнил о врачебном долге перед больными, но об этом тоже не было сил думать, она лишь бессильно вспомнила, что за шестнадцать лет работы рентгенологом ни разу не была на больничном листе. Она вышла в чахлый садик и села на скамейку. Кто-то из своих проходил мимо, кто-то говорил с ней, она отвечала, а может, и не отвечала, — день выпал из памяти. Когда привычный внутренний звонок возвестил, что рабочее время истекло, она поднялась и снова направилась в кабинет Главной.
И Главная сказала:
— Это было трудно, Гликерия Викторовна, но я, учитывая ваше прошлое добросовестное отношение к работе, решила пойти вам навстречу. Я нашла вам замену на две недели, вы можете использовать половину своего отпуска. Считая с сегодняшнего дня.
Лика кивнула и вышла, оставив за бесшумной дверью разочарованное лицо Главной — все-таки ее следовало поблагодарить.
На последний малушинский автобус она опоздала. Пришлось добираться поездом, долгим кружным путем, с ночной пересадкой. Маленький вокзальчик промежуточной станции был пуст, непутевых пассажиров вроде нее не было. Она обрадовалась одиночеству и задремала сидя, стесняясь прилечь на жесткую скамью. Но через час уже освоилась в этом вокзальчике, привыкла к его давно не беленным стенам и алюминиевому бачку с кружкой на цепочке, со звонким ведром под краном, в которое минут в десять раз падала медленная капля, привыкла к размеренной гулкости товарных составов, темно и мощно проносящихся за решетчатым окном, и почувствовала себя вроде как дома, сняла туфли, деликатно задвинула их под сиденье, легла на деревянную скамью, подложив под голову полупустую сумку, и спокойно заснула.