Страница 16 из 52
Нет, ребенок в сорок два года это уже риск. Риск недовоспитать его, обречь на раннее одиночество, да и не явился бы он прикрытием от какого-то сложного вопроса, который встал перед ней и от которого человек не должен убегать, если уж ощутил в себе этот вопрос?
Она опять посмотрела на мужа, подключившегося к телевизору, и с определенностью, холодной дурнотой, прошедшей по телу, поняла, что не хотела бы иметь его отцом своего ребенка.
Она поспешила уйти к себе в комнату, самую дальнюю в их трехкомнатной квартире, плотно прикрывая за собой все двери. Но и сюда долетали вскрики телевизора, и это было слишком связано с мужем, а думать о муже было неприятно, и она завесила дверь одеялом. Можно считать, что настала тишина.
Она взяла книгу, которую не собиралась читать, но которая послужила бы объяснением на случай, если муж пожелает узнать, что она делает. Сказать: «Читаю» — гораздо приличнее, чем сказать: «Думаю». О чем ей думать? О чем думать благополучной женщине, у которой благополучные дети, благополучный муж и благополучная работа? Немало женщин, которые мучились то от болезней, то от измен, у которых слишком рано взрослели дочери или представали перед судом сыновья, с великой охотой сменили бы свои непрестанные неурядицы на ее очевидное счастье.
Все так, думала Лика, все так. Они живут хуже, чем я. Но следует ли из этого, что я должна ничего не хотеть? В конечном счете, моя жизнь не более как норма, как начальное условие для чего-то более полного, но мне не известного. Что такое моя жизнь, как не набор самых очевидных «не»: не больны, не пьем, не нарушаем законов, не бедствуем, не ленимся, не глупы, не злы…
Господи, опять этот телевизор! Теперь за стеной. Купить столько одеял, чтобы обить все стены? А потолок? Как крепить одеяла на потолок?..
— Я погуляю, — сказала она мужу.
— Подожди, — сказал муж, — сейчас кончится передача.
— Я одна, — торопливо сказала она.
Нарядный, вечерне-довольный людской поток катился по их новенькой улице с круглыми молоденькими липками. Новенькие девятиэтажки с бельем на балконах, с джазом из окон демонстрировали полированное благополучие. Красавицы на улице были упитаны, были в кримплене, мужчины были с брюшком и положением, на долговязых парнях болтались японские транзисторы и двухсотрублевые застиранные американские джинсы (младший сын изумил ее этой ценой до онемения, обретя же дар речи, она категорически заявила, что не даст и десятки, а наутро послала все, что он просил). Гуляющие были вальяжны, медлительны, выпукло счастливы. Лика натыкалась на них, бормотала извинения, но счастье было нескончаемо и полновесно, и она нырнула в боковую улочку. Улочка оказалась темная, затаенно-частная, ждущая сноса и недобрая. Лика вернулась в медлительный кримплен и свет, добралась до скверика у оперного театра и села на скамейку. Тут же материализовалась личность в красной рубахе и повела примитивное наступление. Лика пересела подальше. Личность лениво, нога за ногу, двинулась за ней и поведала о своих сексуальных пристрастиях. На крыше оперного театра мощная дева перебирала отсутствующие струны арфы. Лика устремилась на улицу, тараня собой неустойчивые людские объединения и чувствуя, что напряжение в теле становится невыносимым, что хочется расталкивать всех и зло ругаться, как ругаются в трамваях в часы пик.
Кто-то положил ей руку на плечо. Она рванулась.
— Ну, ну… — примирительно сказал знакомый голос.
Нужно было усилие воли, чтобы посмотреть на человека и узнать его. Садчиков.
— Что это с вами? — спросил Садчиков, насмешливо приподняв брови.
— Ничего, — сказала она через силу.
— С вами что-то, — проговорил он, вглядываясь.
— Я хочу быть одна, — сказала она, не глядя на него, глядя в толпу и никого не видя.
— Значит, вам нужно быть вдвоем, — усмехнулся Садчиков. — Я слышал, что более глубокого одиночества люди не изобрели.
— Мне нужно не глубокое одиночество! — почти крикнула она. — Мне нужно нормальное одиночество!
— Пойдемте-ка со мной.
— Никуда я не пойду!
Но Садчиков взял ее под руку, и она пошла.
— Я знаю, что нужно в этом случае, — легко сказал он. — Стакан вина. А то еще долго не начнется.
— Что не начнется?
— Истерика, — сказал он спокойно. Она дернулась, но он держал крепко. — Если вы не расслабитесь, будет хуже и вам, и вашим близким. Они перестанут вам нравиться.
Она смотрела на него без всякой симпатии. Он засмеялся:
— Наконец-то я встретил женщину, которой не нравлюсь!
…Ресторан грохотал. Квинтет духовых извергал звуки такой мощности, что Лика видела двигающиеся губы Садчикова, но не слышала его слов. Он понял это и наклонился к ней:
— Самое то! Можно делать операцию без наркоза — никто не услышит! Плачьте и рыдайте сколько влезет!
— Вы мне надоели! — крикнула она, но не услышала собственного голоса.
Он опять наклонился к ее уху, даже нечаянно коснулся его губами. А может, поцеловал. Она повернула к выходу. Он заступил дорогу.
— Не буду! Буду серьезный и честный! — В его глазах притаилось дружелюбное любопытство. — Не верите?
Она дернула плечом, не отвечая и брезгливо отстраняясь от танцующих. Садчиков ловко пробрался между дергающимися парами, скрылся за решетчатой перегородкой, на которой висели чахнущие от запахов кухни традесканции. Через некоторое время из-за перегородки показались ножки стола, две официантки втиснули его в промежуток у задней стены, молниеносно накрыли чистой скатертью. Лике подумалось, что их расторопность стоила немало.
Вернулся улыбающийся Садчиков, поставил в бокал розовую гвоздику.
— Будем страдать красиво, — решительно сказал он.
— Воды налей, — проговорила Лика, вдруг обращаясь к нему на ты.
— Воды? — не сразу понял он. Взглянул на гвоздику и воскликнул: — Ах, да!
С полной серьезностью взял бокал с цветком и снова отправился за перегородку, и с такой же серьезностью вернулся — в руке бокал, в бокале вода, в воде розовая гвоздика. Женщины за соседними столиками уже смотрели на него, их взгляды пробежались по Лике и, ничуть не заинтересовавшись ею, вернулись к Садчикову.
Кто-то и тут хотел бы оказаться на моем месте, подумала Лика.
— Так что же мы пьем, Гликерия Викторовна?
Лика поморщилась.
— Правильно, в этом похабном кабаке нужно пить только водку, — сказал Садчиков.
Официантка радостно улыбалась. Лика посмотрела на Садчикова с некоторым недоумением, она не могла понять, что же в нем привлекает женщин. Не найдя ответа в нем, она стала разглядывать тех женщин, которым он нравился, и опять ничего не нашла. Женщины как женщины, хорошо одеты, несколько больше, чем нужно, накрашены, все как всегда. Лика скользнула взглядом по их спутникам, в них тоже ничто не остановило ее внимания, и она не без иронии подумала, что уже слишком стара, чтобы понимать очевидные для всех вещи. Она пожала плечами, повернулась к Садчикову и безмерно удивилась: на этот раз он показался привлекательным и ей. Но это было совсем уж непонятно. Она опять оглянулась на соседние столики, оставила без внимания дам, дольше задержалась взглядом на лицах мужчин, уже раскрасневшихся от спиртного, уже туповатых и громогласных, уже готовых к скандалу и мордобою, и поняла, что Садчиков действительно лучше их, и ее вдруг оглушила нестерпимая жалость к женщинам за соседними столиками, и ко всем другим женщинам в этом зале, и ко всем другим женщинам на земле.
Встретив его вопросительный взгляд, она сказала, морщась:
— Баб жалко…
Он улыбнулся снисходительно, не принимая ее слов всерьез, и с этой снисходительной улыбкой оглядел столики. Лика увидела, что большинство женщин отвечали на его взгляд как могли приятнее и только у некоторых неумело-неприступно деревенело лицо. Лика подумала, что все они, вернувшись из ресторана, не раз будут рассказывать, что сидел рядом один, страшно интересный, и так смотрел, так смотрел, что просто ужас. И Лика поняла, что Садчикову давно надоело это запрограммированное внимание, что понимать и жалеть женщин так, как понимает и жалеет она, он не может, потому что у него иная точка отсчета.