Страница 111 из 126
Дело в том, что иногда (в большинстве случаев) это не зависит от нас. Мгновения приходят и уходят, и люди тоже. Иногда эти вещи отслуживают свой срок — они встают и уходят добровольно. А иногда их крадут у вас, заставляют их уйти, вырывают из ваших рук, пока вы изо всех сил держитесь.
Двенадцать часов назад у меня была вся вечность. У меня было все, о чем я всегда мечтал. Черт, я даже убедил себя, что у меня все еще есть мой отец, прямо внутри меня, там, где, по словам Оливии, он всегда будет.
А теперь у меня ничего нет.
Сейчас я чувствую себя пустым, разбитым и потерянным, но самое тяжелое — это мое чувство вины.
Кубок Стэнли стоит на моем столе, занимая место. Напоминание о том, чего я не заслуживаю, о чем-то бессмысленном. Я всю жизнь работал над этим, говорил себе, что это все, чего я хочу. Но я ошибался, не так ли?
Потому что Оливия — моя мечта, и без нее все это ничего не значит.
Я не смотрел на фотографии, статьи. Мне это и не нужно. Я был там, когда камеры были у наших лиц, освещали ночь вокруг нас. Я знаю, как это выглядит, как это должно было выглядеть. И я знаю, что просто стоял перед женщиной, которую люблю, и не прогнал ее страхи. Не рассказал ей правды, о которой она умоляла, а именно: прежде чем я бы так поступил, я бы уничтожил себя в пух и прах. Слова не шли, застряли на языке, застряли в горле, потому что меньше всего на свете я хотел быть человеком, который разочаровал ее, причинил ей боль.
Но я не знаю, как решить эту проблему, как разобраться с этой кашей из дерьма, и в этом кроется проблема. Как я могу открыть рот и быть честным с ней, когда у меня нет оправданий?
Я хотел бы обвинить алкоголь, но я совершенно трезв. Что-то внутри меня не работает. Связь, которая разрывается при одной только мысли о жизни без моей лучшего друга. Мои руки не перестают дрожать, сердце колотится, и с каждым проведенным мгновением с телефоном в руках, со взглядом на поток сообщений, звонков от всех, кроме единственного человека, которого я хочу услышать, мне становится все хуже.
Потому что этот телефон. Из-за этого гребаного телефона проклято мое существование, я ненавижу его.
Я смотрю на экран, на обои моего телефона. Ее улыбающееся лицо, «Орео» в ее руке. Она для меня все, моя девочка, и я не могу любить ее сильнее, чем сейчас. Мой большой палец зависает над папкой с ласковым названием «Моя тыковка», но я не могу этого сделать.
Почему я был таким глупым?
Я понятия, блять, не имею почему, и это просто разрушает меня. Может быть, поэтому, когда я получаю единственное сообщение, которое имеет значение, от Эммета — о том, что Оливия в безопасности, я кидаю телефон о стену. Разбитый экран блестит в преломленных лучах солнца, пробивающихся сквозь щель в шторах, и я размышляю, смогу ли я когда-нибудь снова почувствовать солнечный свет, который принесла в мою жизнь Оливия.
Не всегда все было идеально, но оно того стоило. Мы через столько прошли вместе, так хорошо узнали друг друга и наши потребности. Возможно, мы и не были идеальными, но он всегда идеальным образом любила меня. И я всегда знал: моя вечность — это человек. Это широкие шоколадные глаза, которые смотрят на меня, и темные шелковистые локоны, которые скользят по моим пальцам. Это маленькая рука в моей руке, которая согревает все мое тело, улыбка, от которой мое сердце бьется чуть сильнее и чуть быстрее. Это уши, которые слышат все мои мечты, и руки, которые поддерживают меня, когда я устаю, когда забываю, как стоять. Это губы на моей челюсти, щеке, руке, те самые губы, что шепчут мое любимое «Я люблю тебя», которые обещают мне целую жизнь.
Я не знаю, что происходит. Знаю лишь, что я только что потерял свою вечность, она ускользнула с подъездной дорожки моего дома.
Я не удивлен, что Оливия, после ухода из дома, побежала туда же, куда направился я. Я не сомневаюсь, что она была здесь. Я чувствую запах ее волос, ее аромат, который напоминает мне о доме и воскресном утре, проведенном вместе на диване, пока варится кофе и пекутся кексы.
— Картер, — зовет Хэнк со своего места, глядя на балконную дверь. Откуда он знает, что это я молча стою в его дверном проеме, ума не приложу. — Ты собираешься войти или так и будешь стоять там?
Я не говорю ни слова, пересекаю комнату, и сажусь рядом с ним. Он разводит руки, постукивая одним пальцем всю долгую минуту, что мы молчим. Когда он вздыхает, от стыда моя шея покрывается влагой, я весь дрожу и тело будто покалывает в ожидании его слов о том, как он во мне разочарован.
Но их не произносит.
Он сидит в тишине, между его бровями глубокая складка, а взгляд устремлен вперед, в течение десяти минут, а затем двадцати. И только когда первые полчаса подходят к концу, он наконец открывает рот.
— Я собираюсь сказать тебе то же самое, что сказал Оливии. Ты не тот человек, который намеренно предаст чье-то доверие, того, кто любит его, кого он любит без тени сомнения, — он поворачивается в мою сторону. — Ты бы не причинил боль этой девушке, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. Она — весь твой мир. Не хоккей. Не тот кубок, к которому ты стремился всю свою жизнь и который сейчас красуется в твоем доме. Оливия. Эта девушка. Она — твой мир, и была им с самого начала. Если бы ты сейчас испустил последний вздох, твоими последними словами были бы…
— Слова о том, как сильно я ее люблю, — рефлекторно покидают мой рот слова, потому что мне не нужно об этом думать. Оливия — моя первая мысль, когда я открываю глаза утром, и последняя, когда я засыпаю. Она занимает примерно девяносто девять процентов моих мыслей.
— Именно, — Хэнк показывает на другой конец комнаты, на кофемашину Nespresso, которую мы с Оливией купили ему, когда он переехал.
— Итак, ты сделаешь мне чертов капучино, снимешь ботинки и расскажешь мне, что на самом деле произошло, чтобы мы поняли, как, черт возьми, ты все исправишь.
Он проводит рукой по моему лицу.
— Мне не нужно быть зрячим, чтобы понять, что ты выглядишь сейчас просто отстойно, сынок. Я не буду сидеть сложа руки и не позволю тебе выбросить счастье на ветер из-за того, что ты не знал, как обезопасить ее, не разбив ей сердце.
Когда я возвращаюсь домой, подъездная дорожка наполовину заполнена, что одновременно благословение и проклятие. Я хочу побыть один, но, наверное, мне не стоит этого делать. Мои мысли сейчас — опасное место.
Я замечаю груду обуви в дверном проеме, и мое наивное отчаянное сердце думает, что Оливия тоже может быть здесь.
Эмметт, Гарретт и Адам просовывают головы в прихожую. Гарретт достал из буфета пакет с чипсами. Он останавливается, увидев меня, на середине хруста и медленно опускает пакет.
Я поворачиваю голову, следя за движением, которое слышу наверху.
— Картер, — предостерегает Эммет, но уже слишком поздно: я уже на полпути вверх по лестнице.
— Оливия? — сердце колотится, я останавливаюсь в дверях спальни и смотрю, как Кара укладывает одежду Оливии в чемодан. Я вырываю одежду из ее рук, вырываю ее из чемодана, мотая головой туда-сюда. — Нет. Нет. Это не… она не… ты не можешь! Она вернется! Она вернется, Кара. Она должна.
Я не знаю, чего жду от Кары. Что она будет кричать на меня, трясти меня, может быть, оторвет мои яйца, как она часто угрожала, если я когда-нибудь разобью сердце её лучшей подруге. Чего я не ожидаю, так это слез в ее глазах, горя в ее взгляде, и сочувствия.
— Она вернется, — шепчу я, но слова звучат отрывисто, надломлено, как и выражение лица Кары. Когда я моргаю, когда одна слеза скатывается по моей правой щеке, она бросается в мои объятия.
— Ты должен это исправить, — плачет она. — Картер, исправь это!
— Я… я… я не знаю как! — Хэнк сказал мне, как. Он сказал мне, что я должен сделать. Но это кажется глупым, бессмысленным. Но, опять же, у меня не так много вариантов, не так ли? — Помоги мне, — тихо прошу я.