Когда наступает рассвет

что не понял дерзости Макара.

Чтобы замять неприятный разговор, Гыч Опонь предложил Латкину пойти посмотреть кирпич, заготовленный для продажи.

— Недалеко тут, у дороги сложен, — сказал он. — Понравится — можете увезти хоть сегодня!

Космортов, установив мольберт, начал вытаскивать из саквояжа краски, кисти и все необходимое для рисования. Домне он предложил сесть несколько дальше. Объяснил, что собирается рисовать ее портрет. Сказал, чтобы она сидела смирно, не вертела головой.

Тем временем Латкин с хозяином направились к штабелям аккуратно сложенного кирпича. Агроном, осмотрев товар, спросил о цене.

— Товар первосортный! — расхваливал свой кирпич Гыч Опонь. — На сотни лет. Сами видели, как девчонки месят глину. Я им поблажки не даю. Зато и кирпич — звенит!

Хозяин взял из кучи кирпича один, щелкнул по нему ногтем и, бросив к ногам, торжествующе заявил:

— Видал, Степан Осипович! Вроде как из железа. Не стану тебя обманывать, не возьму такой грех на душу. Кирпич сильно короший, покупай.

— Хорош-то, быть может, и хорош, Афанасий Петрович. Да ведь и цена у тебя… — Латкин, не докончив фразу, прищелкнул пальцами.

— Степан Осипович! По нынешним-то временам разве эта цена? — удивился Гыч Опонь. — Можно сказать, задаром даю. Покупателю всегда кажется дорого, а нашему брату — одно разорение. Уже подумываю закрыть дело. Только жалко своих работников. Перестану возиться с кирпичом, куда они денутся? С голоду подохнут! Истинный Христос, пропадут… А все война! За второй год перевалило, а ни конца ей, ни края не видно. Как там наши теперь воюют? Жив ли еще проклятый Вильгельм у немцев?

— Утешительного мало, — сдержанно отозвался Латкин и привычным движением стряхнул с папироски пепел. — Немец жесток и коварен. На западном фронте он, пишут, пустил в дело газы…

— Пресвятая богородица, что делается! Как думаешь, долго еще будем воевать? Конец не близок ли?

— Какой там конец. Недавно Италия объявила войну Австрии, воюют уже одиннадцать государств.

— Господи боже! — перекрестился Гыч Опонь и со вздохом добавил — Вот и нашего зятя, Алексея Архиповича, забирают на войну. Извещение пришло. Велели готовиться. О господи! Год как женился на дочке. Человек он, сказать откровенно, не очень завидный, к делу не слишком усердный и с ссыльными любит якшаться. А все же свой человек. Какой палец ни укуси, все равно больно. И за какие только грехи господь послал это наказание — войну? А я уже так корошо начинал жить, думал большой завод построить, заводчиком стать!

Так беседуя, они вернулись к Космортову, который вчерне набросал уже портрет Домны.

Собираясь уезжать, Латкин сказал Гыч Опоню:

— Вот тебе, Афанасий Петрович, небольшой задаточек, остальную сумму привезу через несколько дней. Обещаешь подождать?

— Подождать можно, почему не подождать.

— Не обманешь? Мне кирпич нужен…

— Коли пообещал, так и будет, Степан Осипович, — заверил Гыч Опонь. — Только вам уступаю по этой цене, из уважения к вашему семейству… Может, съездимте к нам в Кочпон, обмоем это дело?

Он вздохнул, сокрушенно покачал головой, изобразив на лице смирение.

Гости не отказались. Гыч Опонь проводил господ к пролетке, помог им сесть, сел сам и взялся за вожжи:

— Можно ехать?

— Одну минутку! — остановил его уездный агроном и, повернувшись к Домне, сказал игриво:

— Слушай, как тебя зовут, чернушка?

— Домной зовут, — сдержанно ответила та. Она стояла в сторонке в ожидании приказа хозяина.

— Хочешь с нами прокатиться до Кочпона? — предложил ей Латкин.

Домна отказалась:

— Я на работе.

— А мы попросим твоего хозяина.

— Все равно не поеду, — грубовато отрезала Домна и, встретившись с наглым взглядом агронома, вспыхнула, но не отвела глаз, не опустила их.

— Ох и злюка, видать, — усмехнулся Латкин. — Ладно, не надо. Думал попросить проводить нас. Заработала бы на леденцы. Да глаза твои слишком уж сердитые. Не люблю таких…

Легкая пролетка покатила по пыльной дороге к видневшейся вдали деревне.

После отъезда хозяина работа не спорилась. Солнце уже не припекало. Повеяло прохладой. День клонился к вечеру. Была суббота. За неделю тяжелой, напряженной работы люди устали. И наиболее бойкие девчата по одиночке и парами подходили к печи для обжига.

Макар, делая вид, что недоволен, заворчал на них:

— Что вам здесь надо? Почему не работаете?

— Дядя Макар, дай напиться. У тебя всегда свежая, вкусная вода, — отозвалась худенькая Дуня.

— Откуда только достаешь такую чудесную воду? — затараторили вслед за ней и другие.

— Кругом марш! — невозмутимо скомандовал Макар и в острастку даже пригрозил им черемуховой палкой, с которой он редко расставался. — Знаю я вас, озорниц! Марш отсюда!

— Не бойся, не украдем головешек из твоей печи… Дядь Макар, мы соскучились по тебе, а ты нас гонишь, — пошутила Клава.

Девушки шумной стайкой окружили его:

— Дядь Макар, не будем ссориться. Не шуми больно, а то попадет от нас.

— Возьмем и вываляем в пыли. Нас вон сколько, а ты один…

Макар невольно отступил.

— Ладно, трещотки, сдаюсь!

Девушки бережно подхватили его под руки, усадили на валявшийся тут же обрубок кряжа и, разместившись рядом, стали упрашивать рассказать что-нибудь о своей службе в солдатах.

— Ладно, греховодницы! Коли решили отшабашить сегодня, что с вами поделать? — лукаво подмигнул Макар. — Только без караульного нельзя… Тереша, друг! Понаблюдай за дорогой. Покажется хозяин, свистни.

Макар начал набивать свою самодельную трубку.

Веселый гомон поутих. Завязался общий разговор про питерского гостя, хозяйского племянника, который только что был здесь с уездным агрономом. Девушки заметили, каким он стал спесивым и важным.

— С нами даже не поздоровался! — сказала Клава.

— Где уж с нами! Матери родной и то по-коми слова не скажет! — уминая закопченным пальцем табак в трубке, угрюмо заметил Макар. — Не знаю, как он теперь там в Кочпоне с тетушкой разговаривает, а дома у себя, рассказывают люди, был такой случай. Захотелось ему пить. «Вода, говорит, мне надо вода». А мать по-русски вроде нас знает, кинулась к постели. «Куда, спрашивает, золотко, постлать, может, в горнице приляжешь?» Она поняла по-нашему, по-коми, вода — значит: спать ложусь…

Девушки посмеялись над незадачливой мамашей и спесивым сыном. Макар сердито покручивал ус.

— Эти белоручки все такие! Бар из себя корчат. И этот не лучше: выучился, женился на дворянке и — нос кверху! На родном языке ему, видите ли, уже стыдно слово сказать! Есть же такие выродки, прости господи!.. А хорошо бы такого в окоп загнать, пусть послушает, как пули посвистывают. Может, тогда и поймет… — сурово заключил Макар и, заметив Домну, спросил — Расскажи-ка, воструха, о чем беседовали господа?

— Агроном купил у нашего хозяина кирпич. А потом разговаривали про войну. Да мало что я у них поняла. Потом про цеппелины, подводные лодки… Дядь Макар, а что это такое?

Макар пожал плечами.

— Подводную лодку мне, девчата, видеть не довелось, но слыхал — это такое военное судно, которое под водой. А цеппелин видел. Летит по небу такой длинный и толстый, как кишка. Смотреть страшно! Бес его знает, как он там держится на воздухе… А все придумали, чтобы людей убивать. И пушки, и корабли там разные, и огнеметы…

— А что такое огнеметы? — спросила Дуня, поправляя на голове старенький платок с голубыми горошинками.

— Сказать вам, не поверите! Это такая чертовка труба, огненной струей стреляет, все, что есть, начисто сжигает. Довелось мне своими глазами видеть, не приведи господи! Погнали нас в атаку. А он, немец, как даст из этих огнеметов! Что там было! Много моих дружков-солдатиков заживо сгорело, обуглилось…

Девушки слушали затаив дыхание. Макар молчал, разжигая трубку.

— Много там губят и калечат нашего брата! — пыхнув дымком, заговорил он. — Людей косят, что траву! Получается, как на мельнице: одних перемелют, другие приходят, и снова работает чертова мельница. Видно, пока не перебьют всех, войне конца не будет. А кому от нее польза, от этой войны, подумайте сами? Одним война — это мученье и смерть, для других же… вот таким, к примеру, которые только что тут были… вроде и войны нет. Живут себе на здоровье, гуляют, веселятся… Вот и рассудите, где правда на земле! — Макар спохватился, что высказал лишнее — Про это, девушки, молчок. Я вам ничего не говорил, и вы ничего не слышали.