Когда наступает рассвет

— Зайдем к нам, отдохнешь малость и пойдешь.

Домна начала осторожно подниматься по шатким ступенькам крыльца.

Самовар в приданое

Кустарный кирпичный заводик Гыч Опоня стоял у опушки ельника, на сухом песчаном бугре. Работало тут с полсотни человек, большинство девушки. Всех их пригнала сюда крайняя нужда.

С начала войны мужчин забрали в армию, и заботы о куске хлеба легли на плечи женщин.

Гыч Опонь предпочитал нанимать девушек-подростков: они и безответные, и платить меньше.

Мимо кирпичного сарая пролегла проселочная дорога в город. Вдоль дороги тянулась изгородь, окаймлявшая изрезанное узкими полосками поле. За полем виднелась густая осиновая роща.

От кирпичного сарая город не был виден, но с дороги можно было разглядеть за зубчатой кромкой темнеющего леса сверкающие позолотой главы городского кафедрального собора да шпиль пожарной каланчи.

На работу Домна пришла после полудня. У кирпичного сарая слышались девичьи голоса. Все тут кипело, все делалось бегом. Одни месили глину, другие подносили песок. Из печи для обжига кирпича поднимались клубы черного дыма. Около нее возился коротко остриженный, одноногий Макар, муж тетушки Татьяны. Он был без рубашки. Его загоревшее до черноты тело блестело от пота. Макар ковылял неуклюже: не привык еще к своей деревяшке. Ногу он потерял где-то на равнинах далекой Галиции.

К месту работы Домна подошла, тая тревогу: сегодня впервые она опоздала. Важно было, чтобы строгий хозяин не увидел ее сейчас, а там как-нибудь уладится.

От ближней ямы, где месили глину, показался с ведрами в руках дурачок Терень. Видно, за водой послали. Домна подождала его и, когда тот подошел, ласково спросила:

— Дядя Терентий, не знаешь, где хозяин?

— Там, в сушилке торчит, — мотнув лохматой головой в сторону длинного дощатого сарая, отозвался Терень.

Ему уже лет за срок. Был он с жиденькой бороденкой и с усами пепельного цвета. В серых задумчивых глазах его постоянно трепетал страх. Обветшалый, заношенный сюртук Терентия, очевидно, был из жалости подарен ему каким-то сердобольным чиновником И весь он жалкий, пришибленный жизнью, грязный, с космами седых свалявшихся волос. А было время, этот человек имел семью, хозяйство, трудился. Да глядя на других соседей, вздумал поручиться за плута подрядчика, а тот бессовестно надул их всех, и увели у Терентия последнюю скотину со двора, разорили мужика. Терентий вздумал судиться с подрядчиком, но прогорел окончательно, израсходовал последние гроши, ничего не добился и тронулся умом. Теперь он и сам не помнит, который год бродит бездомным бродягой и где его семья. В этих местах его знает каждый. Временами он как будто приходит в себя и рассуждает толково и работает, как все, а потом вдруг найдет на него и начнет блажить, бросает все и уходит куда глаза глядят.

Здесь его держали на побегушках. Кому что понадобится, тот и кричал ему:

— Эй, Теря — глухая тетеря, сбегай за лопатой!

— Терень, наколи дров!

— Тереха, дружище, воды принеси!

И Терентий бежит за водой, колет дрова, послушно выполняет все, что ни велят. Иногда хозяин оставляет его за сторожа, подкармливает его и даже разрешает ночевать в углу сарайчика, под навесом.

Домна жалела этого несчастного и теперь искренне предложила ему:

— Дядя Терентий, давай я принесу воды!

Но Терень недоверчиво отстранился:

— Сам принесу.

— Отдохни тут, посиди. Давай ведра!

— Не дам! Ишь нашла дурака! — Терентий еще крепче ухватился за ведра, отошел к яме и стал черпать оттуда дождевую воду.

— Чего ты испугался? Боишься, ведра стащу?

— А то нет! Ведра-то хозяйские!

— Я вместе с вами работаю. Неужели не помнишь меня?

— Леший вас разберет! Все вы на одну мерку, — отвернувшись, ворчал Терентий. Он явно был не в духе.

Домна, чтобы расположить его к себе, предложила:

— Хочешь, угощу вкусным?

Терентий посмотрел недоверчиво:

— Чем угостишь?

— В узелке у меня печеная картошка. Хочешь?

— Покажи.

— Смотри… — Домна проворно развязала узелок и выбрала самую крупную картофелину — Бери!

— Давай две! — жадно блеснул глазами убогий.

Девушка протянула ему пару картошек, и Терентий отдал ей ведра.

— Бери, таскай воду. Только хозяину не говори, ведра-то хозяйские… А я червячка подзаморю. Одну картошку сам съем, а другую детишкам припрячу.

— А где твои дети? — спросила Домна.

Терентий неопределенно махнул рукой:

— Там… Далеко… — Он грязным рукавом вытер погрустневшие глаза и начал чистить картошку.

Домна наполнила ведра и сторонкой направилась к яме, где ее подруги месили глину.

На дне ямы, в жидком месиве рыжей глины, топтались две голоногие девушки.

— Вот вам и вода! — сказала Домна.

— Где же ты пропадала? — удивились те.

— Хозяин спрашивал про меня?

— Несколько раз.

— Я ногу подвернула, — сказала Домна, спускаясь в яму.

Она подобрала подол юбчонки и, приступая к работе, рассказала своим подружкам Дуне и Клаве, что с ней приключилось. Девчата ахали.

Обе они, сокрушаясь, советовали:

— Пойди и расскажи все, как было, авось не станет сердиться.

— Может, он сам заглянет сюда, — возразила Домна. Ей не хотелось встретиться с хозяином. Она старалась оттянуть неприятную минуту.

— Прятаться — для тебя же хуже! — убеждала ее Дуня. — Потом скажет: не было тебя на работе, не видел. Разве не знаешь его? При расчете за грош торгуется.

— Известно, жила! — поддержала ее Клава, счищая щепкой налипшую на ноги глину. — Два года я у него батрачила. Бывало, скажет: «Сегодня ко мне зайдет читовский мужик. Он любитель пить чай. Мы посидим с ним, поговорим о наших делах, а затем я крикну тебе на кухню: «Клавдя! Пить хочется, по ставь-ка нам самоварчик!» Ты, конечно, пообещай, налей даже воды, самоварной трубой постучи погромче, а огонь не опускай. Через какое-то время я опять крикну: «Клавдя, бесова дочь! Что это у тебя так долго самовар не кипит? Человек вон домой собирается идти». А ты отвечай: «Ах ты беда какая! Про самовар-то я и забыла! Потух ведь он, окаянный!» И снова, говорит, начинай стучать трубой, а огня не опускай, ни-ни! Буду ругать тебя для виду, а ты все равно отговаривайся да брякай трубой. Надоест мужику и уйдет… Вот он какой, знаю я его! Лучше пойди к нему, Домна, да расскажи все, как есть… — И Клава снова принялась усердно месить глину.

— Волков бояться — в лес не ходить! — махнув рукой, сказала Домна. — Не хочу дрожать перед ним.

— Вон ты какая! — с восхищением заметила Дуня. — Смелая! А мы с Клавой слова сказать при нем не смеем.

— Авось не проглотит, чего его бояться! — успокаивала подружек Домна. — Трусить будешь — сядут такие тебе на шею. Знаю я их! В Устюге один толстозобый даже вздумал на меня кричать. Так я брякнула ему в глаза такое — теперь еще, поди, в себя не придет. Ну ладно, девчата, схожу разыщу его, скажу, почему опоздала… За меня вы не бойтесь, — Домна поправила сбившийся платок и, выбравшись из ямы, счистила налипшую на ноги глину и зашагала к дощатому сарайчику.

Но все случилось иначе. Не успела Домна приблизиться к сарайчику, как послышался бойкий перезвон колокольчика и из-за поворота дороги от города показалась запряженная в пролетку рыжая лошадь.

Услышав колокольчик, из сарая выглянул и сам хозяин. Заслонив широкой мясистой ладонью глаза, он вглядывался в приближавшуюся пролетку, в которой сидели двое мужчин. Один из них был племянник Гыч Опоня — сын лесного доверенного Космортова, а второй — уездный агроном Степан Осипович Латкин. Отец Латкина — известный в городе и округе прасол, член городской думы. Узнав молодых людей, Гыч Опонь широко заулыбался.

— Добрый день, дядя Афанасий! — по-русски поприветствовал Гыч Опоня племянник, когда пролетка остановилась у сушильного сарая. Он легко соскочил на землю, поддерживая соломенную шляпу.