Васюган — река удачи

Прозорливость, предусмотрительность мастера не позволили Оби выбить бурильщиков из привычной трудовой колеи. Большая вода упорно продержалась до середины июня. Потом река стала нехотя отступать от плота, от балков, везде оставляя метку своего высокого уровня. Ни на день не прекращались буровые работы. Пахомов красным карандашом вычерчивал график бурения. Нескрываемое чувство удовлетворения, рабочей гордости светилось на его смуглом обветренном лице.

Наступили жаркие дни. С болот, с заиленных низин потянуло душными испарениями. Не первый год Владлен видел белые ночи Нарыма. Их пришествие встречал весело, словно июньский обворожительный свет не только окрашивал в бледно-голубой колер небеса, кустарниково-лесное окружение, по и проникал в человека.

Еще до захода солнца, с наступлением прохлады со всех сторон налетала плодовитая комариная братия. Воздух наполнялся жужжанием и звоном. Владлен давно перестал сердиться на упрямую легкокрылую рать.

Душные солнечные дни сменялись ветреными, пасмурными. В Стрежевой улетала на отдых одна вахта, на смену появлялась другая, чтобы продлять безустальную работу бура, прошивать и прошивать земные напластования, пока не выяснится картина: чего же стоят островная земля и упорство островитян?

Однажды в Стрежевском общежитии, где жил Складнев, появился буровой мастер. Отдавая флакончик с лекарством, сказал:

— Возьми. Твоей матери после операции понадобится.

Растерянный дизелист взял продолговатый пузырек, бросил взгляд на название: то самое лекарство, за которым тщетно охотился не первый месяц. Он тепло, благодарно посмотрел на старшого, срывающимся голосом пробормотал: «Спасибо». Почему-то вдруг сейчас вспомнилась большая вода, представилось обиженное лицо мастера во время неприятного разговора перед самовольным отъездом на рыбалку. Забытый стыд за допущенную ранее грубость ожил, забуйствовал вновь. Сколько раз собирался Владлен извиниться перед Пахомовым, но что-то мешало совершить покаяние. Сейчас, конечно, не время, размышлял парень. Подумает старшой: «Ишь, когда проняло… лекарством разжалобил…».

Надо было о чем-то толковать с мастером, но Владлен под гнетом мыслей не мог выговорить ни слова.

Из затруднения вывел гость:

— Родители в Томске давно живут?

— С войны. В эвакуацию с заводом приехали… А как вы узнали про лекарство? — Складнев посчитал сейчас неуместным обращаться к мастеру на «ты».

— На вахте краем уха слышал… Не бренчи, не бренчи. Никакая плата не нужна.

— Оно же дорогое.

— Не дороже денег. Не все, паря, монетой измеряется… Чисто в комнате. Молодцы! Книг много… так, так… Куприн, Джек Лондон, Блок, Бернс. Прекрасное издание шотландского поэта. Маршак его отлично перевел. И у меня есть такой томик.

Складнев вслушивался в голос старшего товарища и чувствовал: все сужается и сужается полоса отчуждения между ним и мастером. Дизелист не раз убеждался, как легко и приятно работать с этим знающим свое дело человеком. Сегодня, вот сейчас, он по-особенному почувствовал несгибаемую силу товарищества, братства, той крепкой людской привязанности, которая делает нас щедрее и богаче душой. С той злополучной поездки на рыбалку Владлен не услышал от мастера ни слова упрека и теперь сознавал, что такое наказание молчанием страшнее самых язвительных слов.

— Владлен, ты лекарство не посылай бандеролью — длинная песня. Перешли с кем-нибудь из знакомых, кто на днях в Томск летит… Завтра к вертолету не опаздывай. Новое место обживать начнем.

Сидя у вертолетного окошка, Складнев озирал бесконечную панораму лесов, болот, обширных лугов, удивляясь многообразию зеленых оттенков. Сквозь голубовато-слоистую дымку неясной казалась зеркальность озер, вертлявых речек и проток, словно от дыхания сырых мшистых трясин огромные стекла успели запотеть.

Вчера Владлен отправил лекарство с улетающим в отпуск знакомым шофером и теперь испытывал доброе чувство от выполненного важного дела. К этому чувству прибавлялась радость, что испытания пробуренной на острове скважины дали обнадеживающие результаты. И снова вспомнилась многоводная Обь, предусмотрительно поднятая лежневка, сколоченный плот, гудящая на пронзительном ветру буровая. Недалекое, но уже прошлое. Впереди новые кочевья, забурка скважин, вахты, вахты, вахты… днем, ночью… зимние, летние… И все для того, чтобы окончательно раскусить нарымскую землицу, открыть вековую тайну глубоких темниц.

Нигде, наверное, так не питают надежды юношей, да и взрослых людей, как в нефтеразведке. Нарымская земля не куражливая, если разведчики земных глубин, те, кто эту землю обустраивают, ищут богатства, имеют большие знания, накопленный опыт и трудолюбивое отношение к делу огромной важности. Складнев верит, что пахомовцы такими качествами обладают в достаточной степени. Они живут надеждой открыть такое месторождение нефти и газа, чтобы шум его фонтанов прогремел на всю страну, как в свое время громко отсалютовал Самотлор.

Вышкомонтажники с опережением графика закончили сборку блоков буровой. И снова в аккуратном порядке выстроились балки, на этот раз под боком молодого сосняка и кедрача. На каждом новом месте буровики давали улице повое название. Каких только не было: улица Счастья, Робинзоновская, Кедровая, Олимпийская. Эту решили назвать улицей «XIX съезда комсомола». Буровой мастер название одобрил. Предложил не менять его и пронести с честью, сколько бы кочевий ни выпало на долю их крошечного поселения.

Пахомов мог умело, незаметным образом в любом разговоре напомнить о нуждах своей бригады, остановиться на нерешенных задачах. Вот и сейчас, говоря о новом имени улицы, он тактично упрекнул бурильщика Сергиенко:

— Ты у нас главный, — он подчеркнул это слово интонацией, — редактор «Комсомольского прожектора». Почему же потух высвечивающий недостатки огонек? Разжечь его надо, да поярче.

— Недостатков нет, — оправдывался Борис.

Мастер от удивления широко открыл глаза.

— Иль скоростная проходка так убаюкала вашу совесть? На острове сонно работали… Правильно, перевыполнили план по метражу проходки, но все равно не так быстро бежали под землю трубы, как этого хотелось… — Мастер сказал было «мне», да вовремя спохватился, уточнил — Как этого хотелось экспедиции, как требовали интересы страны. На острове хоть и небольшие, но были простои. Два мешка цемента утопили при переноске на плот… Мелочи? Пет, дорогой Борис, у нас нет мелочей. Каждая скоба, вбитая в наш тротуар и плот, каждый килограмм солярки, доставленный на буровую, каждый мешок цемента в наших полевых условиях ценится вдесятеро. Не думайте и не надейтесь, что слова экономия, экономика когда-нибудь утратят в нашей стране свое неоспоримое значение. И хотя пролетарский поэт сказал, что слова ветшают, как платья, но эти слова в утиль сдавать не придется. Мы еще не совсем проникли в их высокий смысл, не осознали их внутреннюю силу и правомочность.

В другой раз ершистый Владлен обязательно огрызнулся бы, выпалил старшому: «Нечего нам лекцию читать, сами грамотные». Теперь молчал, остро чувствуя правоту мастера. Он ждал, что Пахомов напомнит о рыбалке в запрещенный период, упрекнет: «Комсомольский прожектор» мог бы полоснуть лучом и по дизелисту Складневу, упрямцу и браконьеру». Мастер не бросил эти обвинительные слова, только цепко посмотрел сперва в глаза бурильщика Сергиенко, потом в глаза дизелиста, как бы начертал незримую строку, которую предстояло прочесть парням самолично. Слушая Ивана Герасимовича, Владлен воспринимал не только смысл убедительных слов, но старался «прочесть» значение веских пауз между словами и предложениями. Складнева радовало это новое прочтение мыслей мастера. То, что он промолчал о рыбалке, Владлен понимал и принимал по-своему, находя в этом и критику, и осуждение, и укор. Молчание мастера окрашивалось в черный цвет, и дизелист пытался на этом броском фоне начертать невысказанные слова. Тяжелее всего было осмысливать затяжное молчание. Разные догадки и предположения теснились в буйной головушке «полковника технической службы». Желая меньше попадать под незаметный, но хлесткий огонь такого отмалчиванья, Владлен с каждым месяцем становился уравновешеннее.