Российские этюды

Электрички мне нравились. Там можно было дремать, поглядывая на мелькающие за окном елки с березами, или читать книги. Дальше первой страницы я обычно не продвигался, но важна была возможность, и электрички ее предоставляли.

Я стоял на перроне Белорусского вокзала и смотрел на новый город. Вокруг было темное и очень холодное утро. Рядом стоял паренек лет семнадцати, он пил пиво из горлышка большой бутылки и во время передышки затягивался сигаретой.

– Не боишься, что пиво замерзнет? – спросил я паренька.

– Не успеет! – гордо ответил он и быстро высосал оставшиеся пол-литра.

Я огляделся и почувствовал, что сейчас что-то произойдет.

– Поезд Москва – Бородино прибывает на шестую платформу первого пути! – раздался довольно ласковый, но заспанный женский голос из репродуктора.

Я долго думал, как у первого пути может быть шестая платформа, но решил, что так надо, и успокоился.

Предчувствие чуда меня не обмануло. С тревожным гулом к платформе подъехала машина времени. Она была красного цвета и шипела, пытаясь открыть двери. Дверь передо мной не открылась, и мы с пареньком бросились к соседнему вагону.

– Вот блин, – сказал он. – Ни разу не угадал!

От нового до исчезнувшего был один шаг. Я с волнением вошел в тамбур, посмотрел на замерзшие окна, почувствовал застарелый запах окурков, прочитал, что в тамбурах курить запрещено и понял, что я перенесся в семидесятые годы прошлого века.

– Опять ни хрена не топят! – сказал паренек, бросил окурок на пол, придавил его каблуком и вошел в вагон. Я последовал за ним.

Внутри под полом бойко стучал компрессор, сиденья, покрытые искусственной кожей, были холодны, на окнах изморозь, в которой легко было продышать дырочку, чтобы смотреть на небоскребы Москва Сити и на огромные жилые дома, возвышающиеся одинокими пиками среди серого малоэтажного однообразия.

Вскоре я стал замерзать. Я положил перчатки на сиденье, чтобы хоть немного изолироваться от холода, но тогда стали мерзнуть руки. Я поднял капюшон пуховки, засунул руки в рукава и попытался задремать. Мысли крутились вокруг теплой жилетки, которую я забыл надеть перед выходом.

– Москва – третий Рим! – вдруг сказал мужчина, сидевший напротив. – На пути из варяг в греки!

Он был среднего возраста, хмурый и ему явно хотелось ругаться.

– В Греции сейчас тепло, – сказал я. – Но там кризис!

– Кризис – х… зис! – закончил мою мысль мужчина и ушел в другой вагон.

– Бесполезно! – сказал паренек, сидевший в соседнем «купе». – Я этот гребаный поезд знаю. Тут во всех вагонах холодрыга!

Он достал из сумки вторую бутылку пива и приготовился к дальней дороге.

Минут через пятнадцать я не выдержал и пошел бродить по поезду в поисках теплого вагона. Но паренек с пивом был прав. Все вагоны были одинаково холодны, и во всех стучали компрессоры.

– Странно! – пробормотал я. – Раньше компрессоры стучали не в каждом вагоне.

Забегая вперед, скажу, что мне сказочно не повезло в тот день. Потом я неоднократно наслаждался новыми уютными вагонами электричек, но это было потом.

После Голицино я вышел в тамбур, приготовившись к выходу. Следом вышла молодая женщина и стала внимательно смотреть на дверь, где в надписи «Не прислоняться» было затерто четыре буквы.

– Как думаете, откроется эта дверь? – спросил я.

– Откроется! – уверенно сказала женщина. – Я за ней все остановки наблюдала.

– А экспресс-поезда из Шереметьево до Белорусской такие шикарные! – зачем-то сказал я.

– Тоже мне сравнили! Бородино и Шереметьево! Это как…

Женщина задумалась, поезд остановился, двери зашипели, открылись, мы вышли на платформу.

Новые ограждения платформы и дорогие дома в ближайшей деревне говорили о том, что я вернулся из прошлого в настоящее. Настоящее освещалось розовыми лучами восходящего солнца и было красивым.

У платформы стоял домик, сохранившийся со времен победы над фашистской Германией. Его называли домом путевого обходчика, в огороде там всегда рос гигантский зеленый лук и не менее гигантские зеленые помидоры. От проходящих поездов домик дрожал, и местные дачники гадали, когда он рухнет. Но дом держался. Только один раз мы заметили, что в одном из окон выпало стекло, и хозяин заменил его фанеркой. Я заглянул через забор и увидел, что фанерка на месте.

– Хоть что-то постоянно в этом мире! – обрадовался я.

На заборе висело объявление, что домик сдается русским за 1500 долларов в месяц.

– О как! – сказал я.

Все, что я добавил, заглушил рев поезда Брест-Москва. Дрожала земля, дрожал забор, дрожало объявление. Я махнул рукой и отправился в дачно-садовое товарищество «Чайка».

Товарищество было обнесено серьезным забором. Ворота были закрыты и тоже неприступны. Откуда-то появилась маленькая белая собачонка и начала методично меня облаивать. В окне показалась женская голова.

– Куда? – спросила голова через форточку.

– Туда! – сказал я и махнул рукой в сторону ближайшего проезда.

– А у меня вода замерзла, – зачем-то сказала голова и исчезла.

Ворота загудели и начали открываться.

Я шел по знакомым улочкам и поражался смешению нового и старого. Домики с разрешенными ранее 6х6 чередовались с огромными двухэтажными хоромами. Некоторые прикупили соседние участки и построили что-то темнобревенчатое, похожее на стену древнерусского города, готового отразить нашествие хана Батыя. Некоторые дома вызывали чувство какой-то радости за мою память. Я увидел перекосившуюся ставню и вспомнил, что она была такой же в прошлом веке. Это вселяло уверенность, что я в правильном месте, что эта ставня – мостик через утекающую реку времени.

Нашу старую дачу я узнал только по номеру. Огромный дом, дымок из трубы, аккуратная поленница дров, сарай с финской баней, внутри дома все удобства, начиная с вайфая и кончая душевой кабиной. По второму этажу ползал новый человечек нашей планеты, внизу был накрыт стол…

Я возвращался на станцию поздним вечером. Голова кружилась, а в ней кружилась одна простая мысль: хорошо, что есть что-то, связывающее ушедшее и настоящее. Без этого мы жили бы вне времени, без ощущения его течения. Мы бы скачками перемещались из одной точки пространственно-временного континуума в другое, попадая в новое окружение вещей, мыслей и знакомых.

Я попытался додумать эту мысль, связав ее с поездом Москва-Бородино, но заметил, что под ногами скрипит снег. Тогда я стал думать, что он скрипит точно так же, как скрипел в ушедшем городе моей юности. И этот скрип, как нечто постоянное, которое было и будет во всех городах.

Даже в тех, которых уже нет.

Музей Серебряного века

– Слушай, я вот живу в этом городе, а ты пишешь, что его нет!

– Это другой город. Страна другая… как мог город остаться прежним?

– У тебя просто ностальгия по молодости, вот тебе и кажется, что старый город был лучше.

– Я не говорю, что он был лучше, я говорю, что его больше нет. Почти нет…

Этот разговор будет потом. А сейчас я слушаю гул самолетных двигателей и смотрю на бесконечную белую пустыню облаков. Ничего не происходит. Так и проходит большая часть жизни: в ней ничего не происходит, памяти потом не за что зацепиться. Надо срочно, пока все не затянулось серостью забвения, расставить картинки-вешки. Вот я в музее Брюсова, музее Серебряного века. Брожу по залам некогда богатого дома, за мной следует не очень приветливая дама средних лет в черном платье и тщательной прической, которая ее старит.

– Вы кто?

– М-м-м-м… Человек…

– Любитель, что ли? Руками ничего не трогать!

– Хорошо!

– И не фотографировать!

– Хорошо!

– А зачем вы в телефон тыкаете? Что вы там пишете?

– Простите, можно я побуду один на один с историей?