Российские этюды

Самое печальное, конечно, что уходят друзья. Моя толстая записная книжка теперь больше напоминает историческую реликвию, чем путеводитель по деловым и легкомысленным жизненным закоулкам.

Да еще дела. Скучные дела, ради которых надо сидеть в душных коридорах, разбираться в казенном языке объявлений-указаний, слушать чужие разговоры по сотовым и гадать, успею ли я попасть в заветный кабинет до обеденного перерыва.

Исчезает чувство, что все москвичи – родные мне люди. В любом случае – понятные. В моей записной книжке заместитель министра соседствовал с алкашом-сантехником. И я понимал проблемы и того, и другого. И выпивал то с тем, то с другим. Сейчас нет ни тех, ни других.

Сейчас моя общительность сходит на нет. Раньше мы все были примерно одинаковы. Жили в бетонно-кирпичных коробках, ездили в метро, покупали чашки в «Доме Фарфора», а кастрюли в магазине «1000 мелочей». Кому везло немного больше, те ремонтировали свои «жигули» около металлических гаражей и сеяли по весне на даче редиску и укроп. Сейчас мы все разные. Сантехник и дворник не выпивают и плохо говорят по-русски. Заместители министров отгородились двухметровыми кирпичными заборами.

Появились непонятные мне деловые люди и странные женщины. Женщины, говорящие о высоких романтических чувствах. Для них богатые поклонники вешают вдоль дорог оплаченные объявления о своей любви. Это, наверное, тешит самолюбие поклонников. Романтика не мешает женщинам принимать дорогие подарки и говорить прямым текстом о спонсорстве.

Я это не осуждаю. Любовь и скупость несовместимы. Я это понимаю и принимаю. Просто это стало массовым, и к этому я никак не могу привыкнуть. Это заставляет смотреть на московских женщин как-то по-другому. Нет, не хуже… просто с большим любопытством.

У моего подъезда исчезли старушки на лавочке. Лавочка осталась, а старушки исчезли. В подъезде появились вежливые черноволосые молодые люди. По вечерам они собираются в стайки и тусуются около гостиницы «Космос» и местных магазинов.

Я знал, о чем говорить со старушками на лавочке. Они меня любили и очень редко обсуждали моих гостей. Но я пока не знаю, о чем мне говорить с новыми соседями по дому. Да они и сами не особенно разговорчивы.

Покорителя Москвы… Они были всегда. Они более энергичны, чем замотанные москвичи, они часто добиваются больших успехов, я преклоняюсь перед такими людьми. Сейчас их стало больше, чем раньше.

Я иногда мечтаю о времени, когда я буду «только получать», но эти мечты опасны. Пока хоть как-то можешь бежать, то нужно бежать. Иначе быстро сядешь на обочину и будешь глотать пыль от проносящейся жизни.

Ну, ладно, что-то я разворчался. Храм Вознесения в Коломенском стоит, на Патриарших чистота и благодать, на Красной площади такая демократия, что даже открыли бесплатный туалет слева у Спасской башни. Мои любимые люди как-то устроились, никто не жалуется, тем для бесед много, пока все здоровы. По крайней мере, внешне все хорошо.

А в общем, жизнь наладилась. Особенно в мае, когда на клумбах тысячи тюльпанов, когда москвички особенно красивы и приветливы, когда впереди лето и туманные мечты о прекрасном будущем.

Города

У каждого есть свои Города. Пусть даже они состоят из нескольких покосившихся домов, спрятанных среди лопухов и лебеды. Стоишь перед какой-нибудь развалюхой, уж и дом не тот, и все твои дорожки заросли, а ты не можешь двинуться с места. И вроде ты не хлюпик, не нытик, а что-то берет за душу, да так, что впору наливать!

В чужих городах, ты спокойно бродишь по площадям, любуешься пилястрами и капителями (хотя бессовестно их путаешь), восхищаешься закатами над крепостными стенами, с благоговейным непониманием смотришь на старые фрески и думаешь о веках, которые пронеслись по этим узким улочкам, гремя железом по булыжным мостовым.

Ну и пусть! Тебя не было, когда там гремело. Это все интересно, но как-то виртуально. А вот волнует тебя исчезнувшая из городского сада скамейка, где ты целовался после выпускного вечера, не понимая, что тебе разрешают гораздо больше. И еще, не зная зачем, ты ищешь хотя бы место, где стоял дом с облупленными стенами, за которыми была твоя первая отдельная квартира!

Ты пишешь такие разные строчки про чужие и свои города. Новый дом, построенный на берегу знакомой речки, и судьба соседа-пьяницы волнуют тебя гораздо больше, чем исторические страсти чужих городов.

И кажется, что в своих городах тебя мучает ностальгия по молодости и ушедшим любимым. Да, иногда это бывает, но даже когда ничего в душе не шевелится, то все равно ты пишешь так, что между строк мучительно всплывают картинки прошлого. Твоего прошлого! Даже если оно не было таким счастливым, как настоящее.

Куда нам от всего этого деться?

Коридоры

Узкий коридор, стулья вдоль стены, окно в торце, тусклый свет пыльных ламп. Душно, склочно, жалко уходящего времени. Там, за дверями, ты еще можешь потрепыхаться, погнуть пальцы, или просто попросить, обещательно смотря в глаза. Но тут, в коридоре, надо ждать. В коридоре очередь – это власть народа. Особо активных, лезущих вперед, могут и побить.

Я вдруг понял, что много лет не сидел в коридорах. Везде для ожидания были большие светлые холлы, с диванами, креслами, аквариумами, столиками с журналами. У меня был номер, и я поглядывал на табло, прикидывая сколько осталось времени, и успею ли я погулять или пообедать.

А 90% того, что я делал в казенных московских домах, можно было сделать по почте или по Интернету. Это все будет, но потом. Хорошо, что я не растерял бойцовские навыки для добывания бумажек, подписей, мест в очередях. Хотя, если честно, мне очень не хотелось это помнить.

И еще я удивлялся, что моя душа не очерствела. При общении с чиновниками я настолько входил в их положение, что готов был сам выполнять их работу.

Замоскворечье

От станции метро Третьяковка до моего дома было двадцать минут ходьбы. В этом купеческом районе я знал каждый переулок. Про многие из них можно написать рассказы, но сейчас почему-то не хочется. Нет больше моего Замоскворечья, эти рассказы повиснут в воздухе.

Продираюсь через запаркованные на Садовнической набережной машины, задыхаюсь от выхлопа на Пятницкой и Ордынке, прячу глаза от назойливой безвкусной рекламы на старых домах. Ныряю в арку моего дома на Космодамианской набережной, зная, что там чудный тихий дворик. Но нет больше того дворика, все забито машинами, вокруг незнакомые, озабоченные лица.

Меня не радуют новые дома в Замоскворечье. В большинстве своем они безвкусны и не гармонируют со старой застройкой. Еще, правда, можно постоять на горбатых мостиках над Водоотводным каналом, посмотреть на отражение луны в темной вязкой воде. Можно найти и переулок, мало тронутый временем. Меня задело другое.

У своего старого дома я вдруг понял, что забыл номер моего подъезда. Но помнил, что там жил печально известный Пеньковский. Никто, кого я спрашивал около дома, не знал историю Пеньковского. Никто также не знал, что за высоким забором во дворе находится бункер, охраняемый в 1953 году танками. Там сидел, ждал решения суда и впоследствии был расстрелян Лаврентий Берия.

Впрочем, ладно! Это дела давно минувших дней. А около дома по-прежнему зеленеют деревья, место, где стоял и был однажды угнан мой «жигуленок», теперь занято какой-то иномаркой.

Жизнь продолжается.

Грустный объектив

Чтобы я ни написал про Москву, какие бы я ни поставил фотографии, всегда найдется кто-то, кто скажет, что я все охаиваю. Я не охаиваю, мне просто бывает грустно в Москве, в Риме, в Нью Йорке, в Дели, в Миннеаполисе, в Питере. И еще в десятках других городов.