Неутомимые следопыты

Весь вечер мы готовились к дальнему путешествию — запасались провизией на целый день, укладывали рюкзаки, присаживались ненадолго, чтобы прикинуть, не забыли ли чего-нибудь. Однако выяснилось, что спешка и все эти сборы наши были напрасными.

Зря мы ждали утром наших друзей, готовые в любой миг надеть рюкзаки. Напрасно предупреждали тетю Дашу, что отправляемся в дальний поход за сведениями о партизанах и, может быть, вернемся очень поздно. Все это было ни к чему. То есть ребят, наших товарищей следопытов, мы, конечно, дождались. Митя и Игорь пришли, чтобы позвать нас на речку, и крайне удивились, застав нас в куртках, походных ботинках да еще с рюкзаками, которые мы тотчас же надели, едва за окнами послышались их голоса.

— Куда это вы? — удивленно спросил Митя.

— Как это куда? — отозвался Женька, притворившись еще более удивленным. — Решено же было сразу после дождя идти в Печурово, в Марьино или хотя бы в Копалино…

Митя и Игорь переглянулись и начали хохотать.

— Да вы что? — перестав смеяться и утирая тыльной стороной ладони глаза, еле проговорил Митя. — Вы же утонете по дороге.

Я ничего не понимал. Да и Женька тоже, по-моему, опешил. И тогда мальчики объяснили нам, что после продолжительных дождей проселки, ведущие в Печурово, Копалино и Марьино да и в некоторые другие деревни, так размывает, что по ним нельзя ни проехать, ни пройти. Разве что на вездеходе.

— Машины туда дальними дорогами ездят, — объяснял Митя. — Через шоссе. Со всех сторон болота. Вязь такая, что потопнете с головой…

Конечно, смеяться тут было не над чем. Мы же не знали ничего этого. Придется, значит, опять запасаться терпением.

— Ничего, — успокоил нас молчавший до сих пор Игорь. — Дня через три дороги подсохнут, тогда и пойдем.

Мы приободрились. Что же, ждать каких-нибудь три дня — это пустяки. За эти дни вынужденного безделья мы несколько раз бегали к дому Афанасия Гавриловича и стучали в ворота. Но всякий раз, послушав, как громогласно гавкает и гремит цепью лютая овчарка Пальма, уходили ни с чем. В кармане у меня лежала завернутая в бумагу фотокарточка самого Афанасия Гавриловича. Это был тот самый портрет, который я отснял в поезде.

Среди всех этих дел и забот мы с Женькой находили время, чтобы привести в порядок наши коллекции. И как-то раз, вечером, когда мы, порядком утомленные, откинувшись на спинки стульев, сидели за столом, Женька, вертя в пальцах пинцет, задумчиво произнес:

— А ты помнишь, Серега, как Иван Николаевич, когда мы еще делали доклад в Доме пионеров, назвал нас наследниками революционных событий?

Я кивнул.

— Так ведь если бы он теперь узнал, что мы изучаем историю партизанского отряда, он бы опять назвал нас наследниками их боевой славы.

— Непременно назвал!

— И вот я думаю, что мы с тобою, Сережка, все ребята у нас в стране, и правда, наследуем и прошлую и теперешнюю славу наших дедов, отцов и старших братьев…

Мы долго молчали, переживая слова моего лучшего друга Женьки Вострецова.

И как раз в эти дни произошло то, о чем так давно и тщетно мечтал Женька. Когда однажды поздним вечером мы возвращались с электростанции, когда уже вошли во двор и я очень тихо, чтобы не разбудить Ивана Кузьмича, потому что мы знали, что тетя Даша не спит, дожидаясь нас, закрыл калитку, Женька вдруг сорвал с моей головы кепку и метнулся к огороду.

Я увидел, растерявшись, что он гонится за какой-то огромной, величиною с воробья, бабочкой, мелькнувшей в лунном свете.

Вострецов несколько раз уморительно подпрыгнул, размахивая кепкой. Но бабочке, видимо, совсем не хотелось сидеть на булавке.

— Ладно, Жень, пойдем, — недовольно окликнул я его. — Мало ли у нас в коллекции совок?

В это мгновение Женька подпрыгнул еще раз и упал, исчезнув среди цветущих кустов картофеля. Тотчас же до меня донесся странный писк.

— Жень, ты чего? — с тревогой спросил я.

Писк повторился снова. И сейчас же голос Женьки:

— Серега…

Голос звучал так сдавленно, словно там, среди огородных грядок, кто-то схватил моего друга за горло. Я бросился к нему и увидел, что он ничком лежит среди поломанных стеблей картофеля и прижимает к земле кепку, шаря под ней рукой.

— Серега… — хрипло повторил он, увидев меня. — Кажется, поймал… Это она — «мертвая голова»!..

Да, это в самом деле был бражник «мертвая голова», по-научному «acherontia atropos». Дома мне удалось разглядеть его как следует.

Огромный, больше моей ладони в размахе крыльев, он лежал в пол-литровой банке, которую дала нам тетя Даша, на ватке с эфиром. На его желтой с черными полосками спинке бледным контуром было намечено пятнышко, очень похожее очертаниями на человеческий череп.

Глядя на это пятнышко, я вдруг, не знаю почему, вспомнил странного незнакомца, которого несколько раз видел на улице недалеко от дома Афанасия Гавриловича, — того человека в коричневой кепке, с глубоко запавшими глазами. «Мертвая голова»!.. Это его лицо — с выступающими скулами, обтянутыми кожей, с глазами, словно высматривающими из темных пустых бойниц, — напоминало череп, мертвый человеческий череп…

Уходят товарищи в путь…

И вот наконец настал день, которого мы с таким нетерпением ждали. Митя сказал, что дороги уже подсохли и можно отправляться куда угодно. Собрались мы очень быстро. Ведь к походу все у нас было готово. Мы разделились на группы. Я попал в одну компанию с Митей и маленьким Федей. Наша группа должна была идти в Марьино. В Копалино вызвался пойти один Игорь — у него там жил дядя, и его все ребята в деревне хорошо знали. Женька с Тарасом и Настей должны были идти в Печурово. Эта деревня была совсем неподалеку от Зареченска, и Настя смогла бы запросто до нее добраться.

Уговорились, что вечером, когда вернемся из нашего похода, сразу же все соберемся в штабе. Мы даже назначили время для встречи — девять часов.

Итак, все было готово, и накануне похода мы с Вострецовым пораньше легли спать, чтобы проснуться тоже как можно раньше. И разве мог я предположить, что мне — одному из всех — никуда идти не придется?

Утром я и правда проснулся очень рано. Женька еще спал, сладко посапывая. Первый солнечный луч золотил листву за окном. Но странно, я не ощутил обычной радости. Наоборот, во рту я почувствовал неприятную сухость. Было больно глотать. Я решил, что это, должно быть, от соленых огурцов, которыми я вчера объелся за ужином, и, спрыгнув с кровати, побежал в сени, где стояли ведра с водой, напиться.

Когда я вернулся, Женька уже сидел на кровати и потягивался. Мы быстро оделись и схватили свои рюкзаки. Но тетя Даша все-таки заставила нас сесть за стол и позавтракать. И вот во время завтрака я почувствовал, что горло у меня болит все сильнее. Каждый глоток чаю заставлял меня морщиться. И тетя Даша заметила эти гримасы.

— Ты что это, Сереженька? — с тревогой спросила она. — Уж не заболел ли? А щеки! Да ты просто горишь весь. — Дарья Григорьевна приложила ладонь к моему пылающему лбу. — Ну-ка поставь градусник.

Спорить с тетей Дашей было бесполезно. Она заставила меня сунуть термометр под мышку. Я держал его, ерзая на стуле, виновато поглядывая на Женьку. Десять минут тянулись как десять часов. Если бы я знал, что ртуть поднимется до тридцати восьми, я бы как-нибудь изловчился и уронил бы градусник на пол. Но Дарья Григорьевна, видно, решила, что я уже без пяти минут покойник. Она объявила, что ни в какие походы я не пойду, и тотчас же стала меня раздевать, чтобы уложить в постель.

— Придется, Серега, нам идти без тебя, — произнес Женька.

— Ладно, Жень, иди, — вздохнув, согласился я и отвернулся.

Я лежал, глядя в потолок, туда, где возле висящей на проводе лампы вились маленькие мухи — все по кругу, неутомимо… И, словно мухи, по кругу вились в голове моей мысли. Ребята, наверно, сейчас из города вышли, простились на развилке, среди мелколесья… И от горьких мыслей сами собой в голове у меня вдруг начали складываться строчки: