Неутомимые следопыты

Пришлось нам разойтись. Но я думаю, что кое о чем тот незнакомец в шинели наших заготовщиков порасспросил. Ведь примерно через недели две ушел к партизанам в лес Афанасий Шкворнев. Он запросто мог им объяснить, сколько в городе немцев, кто из жителей в полицию записался. Он после мне как-то говорил, что это он привел партизан к подлецу Терентию Хорькову.

Звезда на фуражке

Я очень жалею сейчас, что не записал подробно и в точности все, что рассказывал нам Митин дедушка. Понадеялся на свою память. Правда, многое я запомнил слово в слово, кое-что после подсказал мне Женька…

Предателю Терентию Хорькову партизаны вынесли смертный приговор, и однажды ночью, пробравшись в город, привели его в исполнение.

Это произошло дней через двадцать, а может, через месяц после того, как заготовщики с лесопилки встретили в лесу незнакомого человека в шинели и фуражке с красной звездой. За этот месяц немало в городе произошло событий.

Уже на третий день после той встречи из конторы заготовительного пункта, куда крестьяне по приказу немцев везли зерно, мясо, молоко и овощи, пропала пишущая машинка. На столе, где она стояла, утром нашли листок бумаги, где крупно было написано: «Смерть фашистским захватчикам!» Вместе с машинкой исчезли кипа бумаги и копирка. Полицая, который ночью дежурил у дверей заготконторы, немцы повесили.

Патрулей теперь на улицах по ночам стало больше. Но и партизанских листовок тоже прибавилось. И напечатаны они были на машинке. И вот что удивительно: стали в тех листовках сообщаться сводки с фронта…

— Помню, — рассказывал Митин дедушка, — в одной листовке говорилось о боях под Смоленском, как там наши немцев громят. Потом еще — бой под Ельней… Но мы всегда в листовках искали про Москву. Если Москву гитлеровцы не взяли, значит, наши не сдаются. И про столицу в каждой листовке было. Москва стояла крепко. До сих пор не пойму, — добавил Михаил Федорович, — откуда им все это было известно? Радио, что ли, раздобыли? Но где? Для радио питание надобно, а у них, как после узнали, даже не было фонарей. Вот загадка!

В эти дни свалилось под откос еще два фашистских эшелона. Каждую ночь немцы устраивали в городе облавы. Ходили по домам с полицаями — искали подпольщиков. Терентий Хорьков тоже ходил. Ему ничего не стоило избить человека: женщину ли, малыша ли — все едино. Старика Лукьянова, у которого нашли во время облавы листовку, он застрелил на месте.

А старик-то и читать не умел. Листок, видать, сохранил на самокрутку: газет в городе не было, из чего крутить? Так он его, Хорьков-то, изрешетил всего пулями… Вот какой был зверь. Немало натерпелись от него люди. Но зато когда прихлопнули его партизаны, ровно какой праздник для всех настал…

— Так ему и надо! — не выдержав, воскликнул Федя.

И на этот раз никто на него не зашикал. Мне и самому хотелось крикнуть: «Так ему и надо, предателю!..»

— Небось и умереть-то как следует не сумел, трус поганый, — с презрением сказал Женька.

— Да ведь преступники все трусы, — кивнув, согласился Михаил Федорович. — Хоть фашист, хоть ихний какой прихвостень, хоть бандит или хулиган. Смелы, когда нападают на слабого да беззащитного. А как приходит время за свои злодейства ответ держать, тут они слизняки слизняками. Думаю, и Хорьков этот не лучше себя вел. Небось партизанам сапоги готов был лизать, когда пришли к нему. Да, смельчаки были люди эти, партизаны. Ведь незадолго до того в городок к нам особая команда прибыла. Эсэсовцы, каратели. Видно, комендант вызвал. В черных мундирах, фуражки тоже черные. На рукавах — череп с костями. Только не испугались партизаны, пришли злодея покарать.

Однажды ночью, — продолжал свой рассказ Михаил Федорович, — проснулся я от стрельбы. Ну, думаю, опять черные зверствуют… Только, слышу, необычная это стрельба. Обыкновенно, если кого на месте убивали, так дадут очередь — и все. А тут перестрелка. И научились мы в ту пору фашистские «шмайссеры» от наших ППШ отличать.

Пока я вставал да в темноте штаны нашаривал, мой Гусак со своим денщиком уже на улицу выскочили. А стрельба все ближе… Кое-как натянул я штаны и на крыльцо. Ночь уже к рассвету близится. Видно поодаль, как мечутся по улице какие-то фигуры. Голоса, крики — то по-немецки, то по-русски, — это когда полицаи перекликаются. «Здесь он где-то, — слышу. — Далеко не убежит!.. Ищи по всем домам, ребята!..» Потом голоса удаляться стали. И тут через забор перекинулся кто-то. Упал на траву и застонал.

Меня будто ветром сдуло с крыльца. Подхватил я этого человека и — откуда только силы взялись! — поволок прочь от забора. Волоку по земле, а сам приговариваю: «Ты тихо, родной, тихо… Как бы немцы не услышали. А я тебя схороню…» Приволок его к погребу — и туда. Думаю, утречком принесу одеяло и подушку, а то продрогнет. Догадался сразу, что это партизанский боец и что, видать, его — никого другого — немцы ищут.

Спустя полчаса стрельба утихла. Гусак с денщиком вернулись. А я уж успел за это время под забором пошарить и с той и с другой стороны. И правильно, что пошарил: гость тот нежданный фуражку обронил. Несу я ее домой, а пальцы на чем-то твердом лежат. Ахнул я — звезда пятиконечная… Не этого ли человека заготовщики наши в лесу видели?

Эх, ребятки, пожалел я тогда, что немецкого языка не знаю. Гусак с денщиком по-своему лопочут. Знал бы язык — понял бы я что к чему. Долго они трещали. Уже рассвело. А я опять к забору — нет ли следов. И сразу заметил кровь на траве. Потихоньку, с оглядкой я ту траву повырывал — и в нужник… И ведь как вовремя успел. Из нужника-то вышел, гляжу — у забора топчутся полицаи, а с ними черный с черепом на рукаве и переводчик.

Сердце у меня зашлось. За того, в погребе, испугался. «Что нужно? — спрашиваю. — Господин лейтенант еще почивают». А сам прислушиваюсь, не слыхать ли отсюда, как Гусак с денщиком ночное происшествие обсуждают. Переводчик что-то черному сказал. Кивнул черный, махнул рукой, и прошли полицаи дальше.

К вечеру узнал я, что фашисты весь город перерыли. Матвей у колодца мне повстречался и, оглядевшись, сказал, что ночью убили Хорькова. Домой пришли и убили. И записку оставили — приговор партизанского суда. Он-то, Матвей, мне и сказал, что одного партизана немцы ранили, и это, должно, командир партизанский или комиссар.

— А он поправился? — волнуясь, спросил Женька.

— Через пять дней на ноги встал, — ответил, кивнув, Митин дедушка. — Каждую ночь, как только Гусак уснет, я к нему в погреб спускался. Еду кое-какую приносил. Что было. Для тепла пальтишко свое старое… Немцы три дня и три ночи по всем домам рыскали. Вот я теперь и думаю, что у партизан и верно предатель был — донес гитлеровцам, что тот человек в отряд не вернулся, где-то в городе скрывается. А иначе отчего бы они облавы устраивали? Как раз в те дни… да такие облавы, каких прежде никогда не бывало.

— А он вам никаких заданий не давал? — тихо спросил Женька.

— Как же, дал одно задание! — встрепенувшись, откликнулся старик. — На другой день, вернее будет, ночью. Как я к нему спустился, он и говорит: «Вы, товарищ, Матвея Спиридонова знаете?» «Как же не знать, — отвечаю. — Вместе росли». «Тогда, — говорит, — передайте ему, как встретите, вот это». И подает мне бумажку. А на бумажке одна только буква «П». — Митин дедушка снова раскрыл партийный билет командира отряда. — Его Павлом звали. Может, он, если только это он был, первую букву своего имени поставил. Весть, значит, что жив. А я тогда решил, что «П» — это вроде пароля, первая буква слова «партизан». Или, может, «подпольщик».

— И вы ту бумажку передали? — спросил я.

— А как же можно не передать? — Старик даже брови от удивления поднял. — Это, брат ты мой, такое дело!.. Так вот, я специально высмотрел Из окна, когда Матвей мимо с ведром прошагал. Я тоже сразу ведро в руки — и к колодцу. До сих пор не могу сказать, почему тот командир именно Матвея выбрал. Не иначе, как племянник Матвеев, Родион, все же был с партизанами связан.