Неутомимые следопыты

Но особое впечатление произвела на меня огромная книга с плотными да еще и застекленными страницами. В прежнем здании она мне как будто на глаза не попадалась. Листы у книги были такими толстыми, что переворачивать их одному было довольно-таки тяжело. Таких страниц было, наверное, с десяток. И на каждой — то фотокарточки, то списки оштрафованных и неблагонадежных рабочих…

На одном из листков имелся перечень заработков людей за месяц. Вот, например, сколько получал за работу тот, кто числился в бумагопрядильном цехе Прохоровской мануфактуры (теперь эта фабрика повсюду известна не только тем, что на ней поднялись восставшие рабочие в 1905 году, но еще и тем, что эта фабрика — одна из лучших в стране, вырабатывающая хлопчатобумажные ткани; она стоит на самом берегу Москвы-реки и называется «Трехгорная мануфактура» имени Дзержинского): мужчина зарабатывал 16 рублей в месяц; женщина-работница и того меньше — 9 с половиною рублей. А ребятишкам, которые тогда не могли учиться, а тоже работали, платили и совсем крохи — 7 рублей в месяц. И ведь взрослым рабочим приходилось трудиться не так, как сейчас, по семи — восьми часов в сутки, а по двенадцати — четырнадцати часов…

Мы увидели в той беспощадной книге документальные фотографии ночлежных домов, где спали рабочие Прохоровской фабрики. Ячейки, похожие на гробы. Никаких одеял и простыней и в помине не было. Кое-где, правда, были подушки. Да и те без наволочек.

В другом зале Женька молчаливым кивком указал на одну из фотографий. На ней была изображена группа девушек-курсисток. Человек шесть. Мы долго рассматривали их открытые лица, еще совсем молоденькие… Ни одного некрасивого лица на снимке не было.

— Может быть, среди них есть та, кого мы ищем? — раздумчиво произнес Вострецов.

Я решил, что это шутка, и со вздохом подтвердил:

— Может быть, и так.

Хмурые и молчаливые возвращались мы в тот день из музея. Переулками вышли на улицу Заморенова. Начиналась вьюга. Мела колючая поземка, свиваясь в крутые жгуты.

— Понимаешь теперь, почему рабочие подняли восстание, — произнес Женька, поднимая воротник и загораживаясь от ветра. — Я бы и сам восстал на их месте…

— Все-таки хорошо, что мы живем не в то время.

Женька спросил:

— Ну так как завтра?

— А как завтра? — Пожал я плечами. — С утра на Овражную.

Мы уже успели обойти несколько домов на Овражной. Но, к нашему величайшему огорчению, ни в одной квартире не оказалось ни единого человека, кто бы мог рассказать нам что-нибудь об этой невесть куда исчезнувшей Ольге. Мне даже стало казаться, что ее никогда и на свете-то не было, что Иван Николаевич просто над нами подшутил. Впрочем, мысли свои я держал про себя.

А Женька ничуть не унывал. И я не раз слышал его девиз: «Идущий вперед — достигнет цели», и она как-то успокаивала меня. Он и не надеялся, что нам вот так сразу же повезет. Тем более, что иные дома на Овражной были построены совсем не в дореволюционное время, а в наше, советское. В некоторых было по пять, а то и по девять этажей… Разумеется, жильцы, переехавшие к нам в район из других мест, и понятия не имели о тех, кто жил здесь в 1905 году. Да мы и сами больше ориентировались на маленькие домишки в один или в два этажа, вроде того, где раньше размещался музей.

Но назавтра нас ожидало такое событие, о котором сейчас, спустя многие месяцы, я вспоминаю с неясной дрожью во всем теле.

Дело в том, что во время каникул занятия в Доме пионеров прекращались. Фраза, сказанная Иваном Николаевичем о том, что в архиве есть еще один документ, который может нас заинтересовать, прошла мимо нашего с Женькой внимания. А нам следовало бы о ней помнить.

На следующий день у нас в квартире зазвонил телефон. Мама взяла трубку, и я услышал ее спокойный голос: «Сейчас попрошу», и передала ее мне. Я думал, что сейчас услышу голос Вострецова, и уже приготовился приветствовать его громкими кликами, но вместо Женькиного голоса услышал глуховатый баритон Ивана Николаевича:

— Сереженька, я попрошу тебя сегодня быть у меня дома ровно в тринадцать ноль-ноль.

— Непременно буду, — произнес я, удивляясь, почему это он звонит мне и не ждет, когда мы соберемся после каникул на очередное занятие кружка.

Я положил трубку, совсем позабыв спросить, будет ли на этой экстренной встрече мой товарищ Женька Вострецов. Впрочем, Женьке ведь можно позвонить прямо сейчас же и все немедленно выяснить.

Вострецов подошел к телефону. Услышав мой голос, он сказал, что сам собирался мне позвонить и не знаю ли я, чего это нужно от нас Ивану Николаевичу. Я ответил, что мне ничего об этом неизвестно. Как бы там ни было, мы с ним уговорились встретиться в половине первого у касс метро «Краснопресненская».

Ехать было недалеко, до «Киевской». Там, в новом двенадцатиэтажном доме, жил со своею семьею Иван Николаевич. Мы поднялись на девятый этаж, и Женька надавил кнопку звонка.

— Раздевайтесь, ребятки, — встретил нас Иван Николаевич.

В кабинете, куда мы с Женькой вошли, стояло два стула. На столе мы увидели раскрытую общую тетрадь, исписанную мелким почерком. Записи были заметно выцветшими.

— У меня для вас сюрприз, ребята, — Иван Николаевич осторожно похлопал ладонью по тетради. — Я вам уже говорил, что имеются еще некоторые сведения о дальнейшей судьбе Ольги…

Он положил тетрадь перед нами так, чтобы нам удобнее было ее просматривать. Но строчки от волнения расплывались перед моими глазами, и лишь одна, в которой говорилось о каких-то бандитах и кровопийцах, мелькала перед ними.

На первой странице стояла надпись: «И. И. Мещеряков, подпоручик».

— Этому человеку принадлежала тетрадка, — глуховатым голосом произнес Иван Николаевич. — Он был белогвардейским офицером и служил в армии Колчака. Позвольте, я покажу вам, откуда нужно читать. — Он ловко разгладил пожелтевшие от времени странички, испещренные «ерами» и «ятями». — Вот с этой строки.

«5 мая 1919 года», — было выведено в левом верхнем углу страницы.

Конечно, после мы с Женькой прочитали и начало дневника. Прочитали о том, как этот самый И. И. Мещеряков удирал со своим братом, поручиком Георгием, из революционного Екатеринбурга, — так раньше назывался город Свердловск… Но в тот день Иван Николаевич куда-то спешил, и нам было не совсем по себе.

«Кажется мне сейчас, — было написано в дневнике, — будто бы все на земле посходили с ума. Сотни тысяч людей бросили все: дома, уютные, обжитые в продолжение многих лет уголки, — и мчатся прочь, подальше от хаоса, в котором исчезла, словно в кошмарном водовороте, наша прежняя жизнь с ее надеждами, чаяниями, привычками, милыми сердцу людьми… Надя! Наденька! Что же теперь будет со всеми нами? Ты не слышишь меня, не можешь мне ответить!.. Но всегда с тобою моя бессмертная, моя неизменная любовь. И всегда со мною моя ненависть к бандитам и кровопийцам, разлучившим нас!..

Я догадался, что так И. И. Мещеряков называет членов большевистской партии, рабочих, крестьян, солдат… Одним словом, весь бедный, измученный работою люд.

В начале ноября Мещеряковы добрались до Омска. В Сибири, за Уралом, в то время иностранные империалисты собирали армию, чтобы двинуться смертельным походом на запад, на Москву, на революционный Петроград… Правда, Мещеряков в своем дневнике почти ничего об этом не писал — просто я сам это знаю. А он больше горевал о своей разбитой юности, ругал Красную Армию да сочинял скучноватые стишки про луну, про туман и любовь. Четыре строчки я помню до сих пор:

Над каждым стишком стояли буквы «N. R.».

Потом стихи стали попадаться все реже. И большевиков И. Мещеряков больше не ругал. Видно, разгадал наконец, какие на самом деле звери его дружки — колчаковцы. Вот что он написал в своей тетрадке: