Страница 95 из 124
— Я считаю, нам надо тоже что-то делать, а не ждать, когда придет дядя!
— А мы и не ждем, — ответил замполит. — Со вчерашнего дня усилены посты, организовано патрулирование, предупрежден весь личный состав… Правда, есть одна сложность: переодеваются, мерзавцы, в нашу форму. Не всегда узнаешь…
— Вот черт!
— Что случилось?
— Сегодня утром, когда возил раненого в медсанбат, мы в лесу догнали троих. Все трое в нашей форме. У каждого ордена. Меня еще удивило, что не попросили подвезти, хотя дорога, сами знаете, какая… По идее, когда мы возвращались, должны были встретиться на обратном пути, но они как сквозь землю провалились. Наверно, в лесу скрылись…
— Возможно, и бандеровцы…
— Но нас они почему-то не тронули…
— Всякие могли быть соображения… Дорога оживленная…
— Нет, мы одни были…
— Тогда другое задание.
— Но попадись им кто-нибудь без оружия или с пистолетиком одним…
Я поймал на себе внимательный взгляд замполита. Неужели он все-таки знает, что я жду Таню?.. А! Такая у него должность, чтобы все знать!
Я положил перед собой амбарную книгу и, думая все о том же, об опасностях, подстерегающих Таню, сделал запись о снятии пробы.
— Все, — сказал я подошедшему повару, — приступайте к раздаче! — и вышел из-за стола.
Капитан Бахарев что-то сказал мне вслед, но я не расслышал и не стал переспрашивать. Я лихорадочно ломал голову над тем, как предупредить Таню, чтобы она не вздумала добираться одна. Можно, конечно, послать новую записку. Но пока я найду с кем послать, пока письмо будет в пути, они могут разминуться. А что, если снова отлучиться на часок в медсанбат и оттуда позвонить в госпиталь? (От нас звонить куда-либо без личного разрешения комбата строжайше запрещалось.) Во всяком случае, попытаться дозвониться? Сказать, что, если не найдет вооруженных попутчиков, пусть вообще не едет. Приеду я. Сразу же после смотра. Уговорю комбата и замполита отпустить меня на пару суток. В конце концов, я уже много месяцев не бывал в увольнении. А подменить меня попрошу кого-нибудь из фельдшеров медсанбата. Если, конечно, не заартачится начсанкор: нет ничего хуже медиков, подражающих строевым командирам!
— Чего вздыхаешь? — весело спросил меня еще за несколько шагов Славка Нилин, который, держась за изгородь, пробирался к кухне. Чтобы услышать мой вздох с такого расстояния, надо было обладать фантастическим слухом. — Радоваться надо!
— Чему?
— Твоя свет-Татьяна приехала! В санчасти сидит, ждет тебя — не дождется!
— Врешь! — отозвался я дрожащим голосом.
— Ну, иди, иди, проверь!
Перехватывая руками изгородь, я рванулся вперед. Даже не помню, как мы разминулись со Славкой.
— Ни пуха ни пера! — догнал меня подначивающий голос Нилина.
— К черту! — ответил я, не оборачиваясь…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Весь этот короткий путь от кухни до санчасти я летел, не чувствуя под собой ног. Чтобы удостовериться, не разыграл ли меня в очередной раз Славка, я прильнул к первому от угла окну и увидел Таню. Она стояла спиной ко мне. При виде ее тонкой, стройной фигурки в военной форме, перетянутой в узкой талии офицерским ремнем, меня обдало знакомым жаром.
Я легонько постучал в окно и, не дожидаясь, когда моя дорогая гостья обернется, бросился к крыльцу. Разом перемахнул через все ступеньки, толкнул первую дверь, вторую и сжал Таню в объятиях.
— Задушишь! — смеясь, взмолилась она.
— Как я рад, как я рад, ты не представляешь, — приговаривал я, осыпая поцелуями родное лицо.
— Хватит, хватит, — твердила она, но я никак не мог оторваться от дарованного мне чуда. Это было все мое — и щеки, и глаза, и лоб, и подбородок, и волосы, и кончик носа с едва заметной расщелинкой. Она принесла с собой с дороги и сейчас источала чистые дурманящие запахи встречного ветра, доброго украинского солнца, душистых полевых трав. Я задыхался от радости. И все же я не мог не заметить, что открытое улыбающееся лицо Тани встречало мои поцелуи с чуть замедленной, запоздалой реакцией.
Удивленный, я даже спросил:
— Что с тобой?
— Ничего, все в порядке, — заверила она.
— Ну, рассказывай! — перевел я дыхание.
— Что?
— Почему не отвечала? Что случилось? Если бы ты знала, чего я только не передумал! Неужели так трудно было написать? Хотя бы несколько строк?
— Я же написала…
— Когда? Два дня назад? А до этого, до этого почему молчала?.. Послушай, ты получала мои записки?
— Получала.
— А почему не отвечала? — допытывался я.
— Я скажу тебе, только потом… Дай лучше закурить!
— Сейчас. У меня где-то были припрятаны две «казбечины». Я их стрельнул у нашего «смерша». На случай твоего приезда.
Я полез в тумбочку и в уголке на верхней полке среди пузырьков нащупал две папиросы.
— Вот… А эту оставлю тебе на потом.
— Давно не курила папиросы, — сказала Таня, прикурив от бумажной спички, сгоревшей до конца в считанные мгновения. — Ты тоже кури!.. Не мелочитесь, товарищ Литвин!
Мне не нравилось, когда, иронизируя, она называла меня по фамилии. Я тут же начинал ломать голову, что за этим скрывается. То ли недовольство мною, то ли еще что-то? Я всегда настораживался. Насторожился и сейчас.
Допытываться же дальше, почему она не отвечала на мои записки, я не стал. Придет время — скажет сама. Если захочет, конечно…
Главным было то, что она приехала. И что все мои опасения и страхи остались позади. Правда, не надолго — до ее отъезда. Но там я уже что-нибудь придумаю. Во всяком случае, одну не отпущу.
— Точка, — сказал я. — Больше ни одного упрека за то, что не писала, ты от меня не услышишь. Бомбежка, переезды, работа за троих? Так?..
Таня взглянула на меня и улыбнулась: на ее левой щеке знакомо заиграла не то ямочка, не то складка. Ах, как хорошо она улыбалась! Чего стоили одни ее зубы — белые-белые. Так и напрашивались сравнения: как снег, как сахар, как фарфор. Но они были прелестны и без сравнений. Забавно. Два передних нижних зуба у нее слегка заходили один за другой. Они теснили друг друга и выросли криво. Но эта бросающаяся каждому в глаза неровность не портила улыбку. Наоборот, придавала ей особое очарование. И я, чудак, почти каждую встречу говорил Тане об этом. Правда, на этот раз промолчал. Но любоваться продолжал…
Таня придвинула ко мне стеклянную банку, в которую мы, сидя напротив друг друга, стряхивали пепел.
— Лучше расскажи, как добиралась… Я здорово перенервничал. На днях бандеровцы повесили одного нашего солдата. Всю войну прошел — и такой конец.
— Да, я слышала об этом. Но я, как видишь, дошла благополучно!
— Дошла пешком? — ужаснулся я. — Одна?
— Одна. А что? За всю дорогу я не встретила ни одной живой души. Если не считать двух зайчишек…
Я тут же рассказал ей о своей встрече с подозрительными солдатами, которые, судя по их странному поведению, были переодетыми бандеровцами.
— А тебе не кажется, что у страха глаза велики? — спросила она, погасив папиросу. — Я имею в виду не тебя, а вообще… — поправилась она, увидев, как изменилось у меня лицо. Я и в самом деле принял ее слова на свой счет.
— К твоему сведению, — заявил я, — вначале у меня и в мыслях не было, что это бандеровцы. Я понял, что дело тут нечисто, только после разговора с замполитом. А тогда никакого страха не испытывал…
— Я же сказала, что имею в виду не тебя, дружочек, а всех нас, — повторила она. — Нет, правда, я прошла от Уланок до Моричева пешком, и вот… — развела она руками.
— Если бы я знал! — вырвалось у меня.
Взгляд Тани потеплел.
Я взял ее руку и прижался к ней щекой. Потом опустил голову Тане на колени.
— Осторожно, юбку прожжешь, — со смешком сказала она.
Я отвел руку с дымящей папиросой в сторону, но голову не убрал.
Она легонько поиграла моей шевелюрой. Я стал целовать ее колени.
— Хватит, хватит, — говорила она, прикрывая ноги руками.