Homo Irrealis

Во мне не осталось ни крупицы ничего римского, и тем не менее, распаковав в Риме чемодан, я знаю, что вещи находятся на своем месте, что здесь — мой центр, что Рим — мой дом. Мне еще предстоит открыть, что существует (так говорят) семь или девять способов выйти из моего жилья и, спустившись с холма Джаниколо, добраться до Трастевере, но мне пока не хочется исследовать задворки; мне нравится легкое замешательство, отсрочивающее подлинное знакомство и дающее возможность подумать, что я в некоем новом месте, где множество новых вещей и возможностей. В такие дни счастьем мне кажется еще и то, что у меня нет никаких обязательств, я могу распоряжаться своим временем как мне вздумается, мне нравится проводить вечера в ресторане «Иль-Гочетто», куда римляне, наделенные остроумием и смекалкой, приходят скоротать несколько часов, прежде чем отправиться домой ужинать. Некоторые даже успевают за рюмкой передумать — со мной такое тоже несколько раз случалось — и в результате ужинают прямо там. Мне по душе этот римский метод импровизированного ужина после того, как ты всего лишь планировал выпить бокал вина. Выпив, я иногда покупаю бутылку и отправляюсь обратно в Трастевере, в гости к друзьям. А бывают вечера, когда, если мне хочется вернуться домой, я намеренно пропускаю автобус и поднимаюсь на холм пешком.

Пересекая ночью Тибр, я люблю посмотреть на освещенный замок Сент-Анджело — бледно-охристые бастионы сияют во тьме; нравится мне и собор Святого Петра ночью. Я знаю, что рано или поздно дойду до Фонтаноне и остановлюсь полюбоваться на город, на его великолепные купола, залитые светом, — я заранее знаю, что скоро буду по ним скучать.

Жилище мое мне тоже нравится. Там есть балкон с видом на город. Если повезет, заглянут в гости несколько друзей, мы выпьем, глядя на ночной город, подобно персонажам фильма Феллини или Соррентино, — и, может, станем гадать в темноте, чего кому из нас все еще не хватает в жизни, что он хотел бы изменить, что манит его с другого берега, но вот одну вещь мы точно не хотим менять: то, что мы здесь. Перефразируя Винкельмана, жизнь мне это задолжала. Мне задолжали этот миг, этот балкон, друзей, вино, город — и задолжали уже давно.

* * *

Рим мог бы стать моим домом. Дом, говорит один недавно прочитанный мною писатель, это место, где ты впервые наделяешь мир словами. Каждый из нас по-своему маркирует свою жизнь. Порой маркеры смещаются, но есть и те, что заякорены крепко и остаются навсегда. В моем случае это не слова, это места, где я прикасался к другому телу, тосковал по другому телу, возвращался домой к родителям и потом до конца вечера и до конца жизни не мог уже изгнать это тело из головы.

Стоял вечер среды, я шел домой с долгой прогулки после уроков. Мне нравилось бродить по центру города в предвечерний час, а домой возвращаться, как раз чтобы успеть сделать уроки. Прежде чем сесть в автобус, я часто заглядывал в большой книжный магазин распродаж на пьяцца ди Сан-Сильвестро и, перебрав несколько книг, выкапывал ту, за которой пришел: толстый том Psychopathia sexualis Рихарда фон Крафт-Эбинга. В магазине было несколько изданий в твердом переплете, так что я успел придумать себе ритуал. Я брал одно из них в руки, садился к столу и погружался в предвоенную вселенную, превосходившую все, что могло породить мое воображение. Книга была предназначена для профессиональных врачей, причем (об этом я узнал через много лет) отличалась намеренной невнятностью — целые фрагменты автор написал на латыни, чтобы отвадить непосвященных читателей, не говоря уж о любопытствующих подростках с их жарким стремлением уплыть в неведомый будоражащий океан под названием «секс». Тем не менее, погрузившись во все эти арканы и подробно разобранные примеры того, что названо было инверсией и сексуальной девиантностью, я поражался буйно-порнографическим сценариям, которые пронимали меня до невыносимости именно в силу того, что выглядели совершенно приземленными, обыденными, начисто очищенными от нравственных представлений: молодой человек, которому нравилось смотреть, как его невеста и ее сестра плюют в стакан с водой, которую он потом выпивал; мужчина, которому нравилось смотреть, как по вечерам раздевается его сосед, причем мужчина этот знал, что сосед в курсе, что за ним следят; робкая девица, любившая отца и знавшая, что это недопустимая любовь; молодой человек, который подолгу задерживался в общественной бане, — я был каждым из них. Подобно человеку, читающему на последней странице журнала все двенадцать гороскопов на текущий год, я идентифицировался с каждым знаком зодиака.

После знакомства со всевозможными случаями болезни у Крафт-Эбинга приходилось садиться в 85-й автобус для долгой поездки домой, причем я знал, что, когда вернусь, мама уже поставит ужин на стол. В голове от всех этих клинических случаев появлялась легкость, и я знал, что дело кончится мигренью, что подступающая мигрень вкупе с поездкой на автобусе может спровоцировать тошноту. На автобусном вокзале был киоск, торговавший газетами и журналами, — там же продавали и открытки. Прежде чем сесть в автобус, я долго и любовно рассматривал открытки со статуями мужчин и женщин, а потом покупал одну из них, добавив для прикрытия несколько видов Рима. Первым я купил Аполлона Сауроктона. Открытка до сих пор цела.

В один из дней, выйдя из книжного магазина, я обнаружил, что 85-го автобуса дожидается целая толпа. День выдался холодный, недавно прошел дождь, и, как только автобус подъехал, мы все разом устремились ко входу, толкая и пихая друг друга, — в те дни так было принято. Меня, в свою очередь, втолкнули внутрь, причем я не понимал, что молодого человека сзади вталкивают тем же напором. Нас притиснули друг к другу, и, хотя он будто приклеился ко мне всеми частями тела, а мне было никак не пошевелиться, я почти не сомневался в том, что прижимается он ко мне явственно, хотя вроде и ненамеренно, и, когда он крепко ухватил меня за предплечья, я не стал дергаться и вырываться, лишь поддался всем телом, позволил ему растечься по чужому телу. Он мог делать со мной что угодно, а чтобы облегчить ему задачу, я откинулся назад, в какой-то момент подумав, что наверняка все это происходит в моей, не его голове, что это у меня, не у него, нечистая грешная душа. Но он, похоже, был совсем не против и, видимо, осознал, что я не против тоже, а может, он и вовсе не обращал на все это внимания — я и насчет себя был не до конца уверен, что обращаю. Что может быть естественнее в набитом автобусе дождливым вечером в Италии? Он просто из дружелюбия придерживал меня сзади за предплечья — так альпинист помогает товарищу поймать равновесие, прежде чем двинуться дальше вверх. Больше держаться было не за что, вот он и схватился за меня. Ничего такого.

Ничего подобного со мной больше не случалось за всю мою жизнь.

В конце концов, встав понадежнее, он от меня отцепился. Но потом двери закрылись, автобус закачало, и он тут же ухватился за меня снова, на сей раз за пояс, прижался еще теснее, хотя никто поблизости ничего не замечал, а я частью души подозревал даже, что он и сам ничего не замечает. Я знал одно: он меня выпустит, как только поймает равновесие и сможет дотянуться до поручня. Я даже чувствовал, что он пытается меня выпустить, да и сам сделал вид, что отодвинулся, но снова приник к нему, едва автобус остановился, — чтобы он никуда не отошел.

Часть души стыдилась того, что я позволил себе поступить с ним так, как (я об этом слышал) мужчины часто поступают с женщинами в набитом транспорте, другая же часть подозревала: он знает, чем мы с ним оба заняты, — хотя наверняка я этого и не знал. Кроме того, если я в принципе не могу его обидеть, как он может обидеть меня? При этом я опрокидывался назад и делал все, только бы он не отстранился. В конце концов ему удалось встать так, что между нами оказался еще один пассажир, и тут я сумел его как следует разглядеть. На нем были серый свитер и грубые коричневые брюки, на вид лет на семь-восемь старше меня. Еще он был меня выше, худощавый, жилистый. Потом он нашел место впереди и, хотя я не сводил с него глаз в надежде, что он оглянется, так и не оглянулся. По его понятиям, не случилось ничего: набитый автобус, люди проталкиваются друг мимо друга, того и гляди упадешь, ты вынужден хвататься за соседей — обычное дело. Он вышел еще до моста, где-то на виа Таранто. Тут мне резко стало плохо. Головная боль, прихода которой я опасался еще перед тем, как сесть в автобус, превратилась, подстегнутая выхлопами, в тошноту. Пришлось выйти раньше обычного и дальше шагать пешком.